Момент

— Эта сигарета… она как нектар. И кофе. Петре повезло. Ей попался щедрый американец.

— Откуда вы узнали, что я американец?

— Просто догадалась.

— Понимаю.

— Знаете, ваш немецкий… он с американским акцентом.

Я перешел на английский, спросив:

— А сейчас я говорю, как американец?

Юдит напряглась, и у нее было такое выражение лица, будто ее поймали с поличным.

— Яне говорю по-английски, — сказала она и отвернулась. — Я говорю только по-немецки, и я никогда не была за пределами ГДР. Вы должны простить меня. Пожалуйста…

— Когда я уйду отсюда…

— Ничего не случится. Как я уже говорила, я для них теперь бесполезна.

Разве возможно такое, что кто-то вдруг стал бесполезным «для них»? — мелькнуло у меня в голове.

Вот почему опасно ступать в мутные воды общества, пронизанного страхом и паранойей. Никогда нельзя знать, кому верить, чему верить. Двусмысленность, сомнения, недоверие — вот три кита, на которых здесь держится все.

Заметив, что Юдит все сильнее нервничает, догадываясь о моих подозрениях, я понял, что мне пора уходить.

— Те фотографии, о которых Петра упоминала в своем письме…

— Конечно, конечно, — засуетилась она и встала, не вынимая сигарету изо рта. — Они у меня припрятаны в тайнике. Так что, если вы на минутку закроете глаза…

— Зачем? — спросил я, не скрывая своего раздражения. — Кому я-то

буду рассказывать о вашем тайнике?

Я увидел, как она дернулась. Мне вдруг стало ужасно стыдно за то, что я напустился на нее, но меня не отпускала мысль о том, что эта женщина предала когда-то Петру, будучи ее лучшей подругой. Правда, в памяти тут же ожили слова Петры, когда она говорила, какую психологическую травму переживает Юдит, и я напомнил себе о том, что не вправе морализировать насчет системы, в которой мне, к счастью, не пришлось жить.

— Вы правы, вы правы, — сказал я. — Ник чему мне видеть ваши тайники. Поэтому я сейчас отвернусь, закрою глаза и открою по вашему сигналу.

Я так и сделал. Не прошло и полминуты, как она скомандовала:

— Можете открывать.

Когда я повернулся к ней, то увидел, что Юдит плачет.

— Спасибо вам, — сказала она.

— Извините, если я был излишне резок.

— Прошу вас, не извиняйтесь. Это я должна попросить у вас прощения… за все.

Я увидел альбом у нее в руке — маленький, на пружинках, в серой виниловой обложке.

— Вот, — сказала она, протягивая его мне. — Мне удалось передать через нашу общую знакомую письмо Петре, в котором я объяснила, что сумела забрать ее альбомы с фотографиями, прежде чем к ней нагрянула Штази. Я сложила все фотографии в один альбом. Мне очень жаль, что я больше ничего не смогла утащить, но у меня было так мало времени — они приехали в шесть часов, через семь минут после моего ухода. Надеюсь, хоть это послужит ей утешением…

Она снова запнулась, затрясла головой, забормотала что-то себе под нос.

Я открыл альбом. На первом снимке была Петра с малышом на больничной койке, очевидно, сразу после рождения Йоханнеса. Были фотографии малыша, спящего в колыбельке. Вот Петра кормит его грудью. Петра играет с сыном на диване. Малыш с полосатой зеброй в руках. Петра с коляской на улице. Петра с сыном на детской площадке — возможно, той самой, на Кольвицплац, мимо которой я проходил несколько месяцев назад, во время своей первой вылазки. Йоханнес и Петра посреди большой кровати. Йоханнес стоит на ножках и удивляется, что это у него получилось.

Конечно, это был прелестный малыш. Но что меня сразу поразило в этой подборке, так это то, что не было ни одной фотографии Йоханнеса с отцом и ни одной — Петры с мужем.

Юдит, должно быть, прочитала мои мысли:

— Я убрала фотографии с Юргеном, потому что знаю, Петре не захочется их видеть.

— Может быть, мы предоставим Петре право решать. Почему бы вам не отдать их мне?

— Я не могу этого сделать. Я их сожгла. Все.

— Но почему?

— Потому что это Юрген своим безумием довел всех до катастрофы.

— И все-таки вам следовало бы позволить Петре решить судьбу фотографий.

— Юрген был… как раковая опухоль, которая заразила всех нас. И откуда вам знать, что здесь творится? Вы хоть представляете, что это такое?

Она уже кричала — и, похоже, сама удивлялась этому, потому что на ее лице появилось виноватое выражение.

— Послушай меня, послушай меня, идиотку, идиотку, идиотку. Ты принес мне подарки. Ты любишь мою подругу. Ты говоришь, моя подруга прощает меня. И как… как я себя веду? Как дура никчемная и…

— Довольно, — оборвал я ее. — Спасибо вам за фотографии. Я расскажу Петре…

— Скажи ей, что я ненавижу себя за то, что я сделала. Я попыталась передать ей это в письме, которое отправила несколько месяцев назад. Но оно все было зашифровано, все в недомолвках, я не могла написать прямо и честно. Скажи ей, что я благодарю ее за прощение и что я не заслуживаю его.

— Хорошо, я передам. А теперь проводите меня, пожалуйста, к черному ходу.

Она дала мне очень подробные инструкции, как пробраться по лабиринту окрестных переулков, чтобы незамеченным выйти к станции метро «Шонхаузер-аллее».