Момент

Я бы с удовольствием задал ему массу вопросов. Почему они вдруг решили, что я больше не опасен? Была ли наводка от Юдит? Почему они толком не обыскали меня, если так беспокоились, что я могу пронести нечто компрометирующее? Но мне дали понять, что я свободен. Так что теперь все эти вопросы были бы некстати.

На улице, куда я проследовал за офицером, к нам подошел его подчиненный, который и проводил меня к шлагбауму, где сделал знак, чтобы его подняли. Потом он похлопал меня по плечу и подтолкнул вперед. Я двинулся к станции метро «Кохштрассе», и за моей спиной глухо лязгнули железные ворота. Спустившись в метро, я достал из заднего кармана немного помятые фотографии и на обратном пути до Кройцберга все пытался разгладить их.

Подойдя к подъезду своего дома, я полез в карман за ключами и услышал чьи-то торопливые шаги на лестнице. В следующее мгновение дверь распахнулась, и мне в объятия упала Петра.

— Весь последний час я простояла у окна, места себе не нахожу.

— Я же вернулся раньше времени.

— Ты ее видел?

Я достал из кармана куртки конверт с фотографиями:

— Они были припечатаны к моей заднице, так что слегка помялись.

Петра уселась на ступеньки и начала лихорадочно перебирать фотографии, еле сдерживая слезы. Эмоции все-таки взяли верх, и я сел рядом, обняв ее за плечи.

— Я не должна была отправлять тебя туда, — сказала она. — Не надо было настаивать…

Она не смогла договорить, уткнулась в мое плечо и разрыдалась. Когда она немного успокоилась, я повел ее наверх. Как только мы зашли в квартиру, Петра поцеловала меня с такой страстью и с таким желанием, что мы сразу оказались в спальне.

Потом меня сразила усталость — видимо, сказался шок. Я провалился в сон и очнулся лишь через час. Петра сидела в постели рядом со мной и курила. У нее в руках были фотографии, и она с невыразимой тоской смотрела на Йоханнеса, который с восторгом разглядывал воздушный шарик.

— Привет, — сказала она и наклонилась, чтобы поцеловать меня.

— Ты в порядке? — спросил я.

— Да, немного лучше. Просто все это так трудно пережить.

— Я понимаю.

— Но то, что ты сделал… эти фотографии Йоханнеса… ведь их можно пощупать… это так много значит для меня.

— Вот и хорошо.

Я взял сигарету.

— А как Юдит?

— Это долгая история. На самом деле весь этот день был долгой историей.

— Расскажи.

Петра слушала мой рассказ молча. Когда я закончил, она сказала:

— Я так виновата перед тобой…

— Не надо. Я сам знал, насколько это рискованно. И рад, что мне удалось вернуться, к тому же не с пустыми руками. А насчет Юдит… как ты думаешь, она позвонила в Штази после моего ухода?

Ее лицо стало каменным.

— Конечно позвонила. И разумеется, до конца своих дней будет отрицать это. Потому что так поступают все осведомители Штази. Они живут во лжи и убеждают себя в том, что у них «не было выбора», что все это происходит не по их воле. В то время как на самом деле они «стучат», потому что боятся. А боятся, потому что «стучат». Как только ты попадаешь в эту западню, из нее уже не выбраться. Она разрушает тебя. Полностью.

Глава девятая

Петра поместила четыре фотографии Иоханнеса в маленький альбом, который всегда носила с собой. Два снимка положила в бумажник. Еще два спрятала в кожаный несессер для письменных принадлежностей, где держала большой блокнот линованной бумаги, в котором записывала черновые варианты переводов. Когда я бывал у нее дома — редко, поскольку она не любила свою квартиру, находя ее мрачной и убогой, особенно на фоне моих просторных апартаментов, — я видел еще пару фотографий, прикрепленных над ее письменным столом. После моего визита на ту сторону она больше никогда не говорила ни о сыне, ни о Юдит, ни о своей прошлой жизни. О фотографиях, которые она держала при себе, я знал только потому, что видел их либо в ее несессере, либо в бумажнике, который она могла оставить открытым на кухонном столе. Но разговора о них она не заводила. Я догадывался, что, рассказав мне откровенно о своем заключении и потере Иоханнеса, она больше не хотела возвращаться на эту территорию вместе со мной. И очень старалась спрятать свое глубочайшее горе подальше от меня.

Наутро после моего возращения из Восточного Берлина, когда Петра ушла на работу, я, разумеется, встретился за кофе с Аластером. Накануне вечером я заглянул к нему в мастерскую, чтобы сказать, что вернулся целым и невредимым. Теперь же сидел и выкладывал ему всю правду о своих приключениях. Я не особо распространялся о Юдит и уж, конечно, ничего не сказал о том, что когда-то она выдала Петру Штази. Лишь попросил его не упоминать при Петре о том, что ему известно о моей вылазке в Восточный Берлин по ее поручению.

— Я уже говорил тебе, что никогда не предаю, — сказал он. — Тем более что меня самого предавали, и я знаю, насколько это отвратительно. Но, бедная Петра, эти фотографии, должно быть, слабое утешение.

Правда, неделей позже, когда мы сидели за ланчем в кафе «Стамбул», он заметил:

— Петра повеселела. Вчера я столкнулся с ней на улице. Она улыбалась, как будто в ней не осталось и следа былой печали.