Момент

Работа над книгой была моей отдушиной — она держала меня в тонусе, вела к цели, поддерживала во мне надежду, что время излечит рану или, по крайней мере, позволит мне жить с ней. Я работал как одержимый, хотя, наверное, так оно и было. Каждое утро я совершал пробежку вдоль берега. Днем выкраивал время, чтобы съездить на велосипеде в город — купить газету и просто посидеть в кафе. Раз или два в неделю я ходил в местный кинотеатр и смотрел артхаусное кино. Все остальное время я сидел в коттедже и писал. Когда мой жилец освободил студию на Манхэттене, я съездил в Нью-Йорк на несколько дней и встретился с приятелем-учителем, который искал квартиру на короткий срок. Я отдал ему ключи и разрешил пожить у меня до конца ноября, срока окончания моей аренды. Стэн был верен своему слову, и я мог оставаться в его коттедже сколько угодно. Так что я просидел там до самого Дня благодарения, когда был закончен первый черновой вариант книги.

Стэн навестил меня в канун праздника, вместе с индейкой.

— Ты похудел, — первое, что заметил он. И был прав: я действительно сбросил пятнадцать фунтов с тех пор, как вернулся из Берлина.

— Зато в плюсе четыреста страниц, — сказал я, кивая на рукопись, аккуратной стопкой сложенную на полке.

— Утешение в творчестве.

— Что-то вроде того.

— Что дальше?

— Нью-Йорк. Сдача рукописи. Еще один вариант или даже два, если знать моего редактора, который обычно заставляет переписывать все заново. А потом… подумываю о книге по Аляске.

Стэн задумался.

— Говорят, местечко экстремальное. И если процесс твоего отшельничества затянется…

Я промолчал. Стэн все понял и без слов, потому что взял меня за руку и сказал:

— Ты найдешь в себе силы примириться с чувством утраты.

Отчасти он оказался прав. Мой редактор нашла берлинскую книгу «очень емкой, очень ишервудской»[104], а портрет современного Берлина как города порока и призраков сочла многогранным, насыщенным «живыми персонажами». (Аластер предстал как Саймон Чаннинг-Барнетт, скульптор из английской аристократии.) Но в то же время она отметила некую «отстраненность» и «эмоциональную сухость» моей работы и даже высказала пожелание придать книге тепла и сердечности.

— Это же Берлин, — возразил я. — А Берлин — это сплошь холод декаданса.

— Я чувствую, что за этим «холодом декаданса» скрывается история, которую ты не захотел рассказать.

— У каждого из нас есть такие истории.

— Но я хочу видеть в твоей книге больше эмоций.

Я попытался пойти навстречу ее пожеланиям и выстроил отношения между Саймоном и его женатым любовником, греком-киприотом Константином, добавив в них «перчинки» расставания Аластера/Мехмета. Но редактор была права, когда говорила о чрезмерной беспристрастности моего повествования; в самом деле, Я (вполне в духе Ишервуда) выступал в роли отстраненного наблюдателя: ироничного, порой язвительного, равнодушного к тем человеческим драмам, что разыгрывались вокруг меня.

— Ты прямо-таки актер, — резюмировал Стэн, когда прочел книгу, в то время как критики единодушно отмечали, что это занимательное чтение, хотя и несколько поверхностное. С этим вердиктом мне трудно было спорить.

Я не обманул Стэна, и следующей оказалась книга, написанная после трех месяцев жизни на Аляске. После ее публикации я сразу махнул в австралийский буш, потом провел несколько месяцев в Западной Канаде. Разумеется, в моей жизни были другие женщины, другие приключения. Фотожурналистка из Сиднея ближе к концу нашего романа, который длился три месяца, сказала, что я всегда «где-то далеко». Была еще джазовая певица по имени Дженнифер, с которой я познакомился в Ванкувере, — своим признанием в любви она заставила меня сбежать обратно на Манхэттен. Биржевой брокер из Нью-Йорка какое-то время считала экзотикой роман с писателем, но в конце концов сказала, что не хочет быть с человеком, который все время думает, как бы поскорее удрать из города.