Момент

Так я душил молчаливые сомнения, с которыми не хотелось спорить. Разве мало на свете семей, построенных в надежде на то, что недостающее главное обязательно придет, что нужно сосредоточиться на плюсах, чтобы поскорее закрыть эту сделку, потому что пора остепениться и другого шанса может не быть?

В ноябре 1989 года, когда моя жена была уже на восьмом месяце беременности, я отправился один в кинотеатр на Гарвард-сквер посмотреть новую версию фильма «Третий человек» (Джен задерживалась на работе, полная решимости завершить некое судебное дело до того, как появится на свет наш малыш). После фильма я завалился в один из немногих старомодных салунов, которые еще оставались в этом уголке Кембриджа, отступавшем под натиском джентрификации. Пока я сидел у барной стойки, постепенно накачиваясь алкоголем, по телевизору, что висел под потолком, стали показывать новый информационный выпуск. На экране замерли кадры разрушенной Берлинской стены, и корреспондент Си-эн-эн, стоя возле распахнутых настежь ворот чекпойнта «Чарли», через которые ломились на Запад тысячи восточных немцев, срывающимся от эмоций голосом передавал:

— Сегодня наконец пала Берлинская стена… и мир стал другим.

Помню, я был так потрясен и растроган этим заявлением — как и зрелищем берлинцев с обеих сторон границы, которые обнимались и плакали, — что вышел на темную улицу и поймал себя на безумной мысли, далеко ли отсюда до Берлина. Я представил, что, разыскав Петру в Восточном Берлине, задушил бы ее в своих объятиях и сказал, что ни дня за эти пять лет не проходило без нее в моей душе, что до сих пор я виню себя в том, что позволил ярости убить сострадание, и если бы я только мог повернуть время вспять…

Но время вспять не повернуть. Что случилось — то случилось, и теперь я был женатым человеком, ожидающим рождения своего первенца. В любом случае, даже будь я свободен, с чего бы вдруг она захотела иметь со мной дело, после того как я сдал ее? Возможно, ей повезло, и за эти годы она встретила кого-нибудь и снова стала мамой. А я так и остался… Преследуемый призраками прошлого. В тени своих грехов. Так и не сваливший с себя груз вопросов, не дождавшихся ответов.

Стена, может, и рухнула, но она все равно держала в тисках мое сердце. Конечно, когда на свет появилась Кэндис, моя любовь к ней была безграничной, сумасшедшей. И, поскольку нам предстояло разделить ответственность за это крохотное существо, мы с Джен смогли на какое-то время забыть о том, что в наших отношениях отсутствует импульс, который дает только любовь.

Вспоминая тот вечер на террасе коттеджа в Мэне, когда она сказала, что знает — мое сердце не с ней, когда первой почувствовала ту эмоциональную пропасть, что лежала между нами, и догадалась, что со временем она будет лишь расти… почему я тогда не открылся ей? Почему не признался в том, что за все эти годы боль расставания с Петрой так и не утихла? Да, я как-то примирился с этой утратой — как со смертью близкого тебе человека. Но ее незримое присутствие — как и то, что ни один мой роман даже близко не подошел к той абсолютной уверенности в чувствах, которую мы разделяли с Петрой, — служило молчаливым, но настойчивым напоминанием о том, чего я был лишен в своем браке… и прежде всего о том, что я потерял.

В ту ночь в Мэне я заверил Джен в своей любви, преданности ей и нашему ребенку, в нашем счастливом будущем. В первые годы жизни Кэндис нам действительно удавалось сохранить это ощущение общей цели. Мы купили дом в Кембридже. Я нашел преподавательскую работу на полставки в Бостонском университете — с сентября по декабрь, — а в другие месяцы опять путешествовал, но уже не дольше восьми недель в год. Я продолжал публиковать свои книги. Бывая дома, я с удовольствием выполнял свои родительские обязанности. Наблюдать за тем, как Кэндис открывает для себя мир, было для меня самым большим счастьем, которое компенсировало все возрастающую отчужденность между мной и ее матерью. Постепенно властная натура Джен, ее холодность и черствость — собственно, я всегда знал, что она такая, только не утруждал себя объективной оценкой — загнали меня в раковину. Для Джен я был из тех, кто живет в вымышленном мире, человек-одиночка, отшельник, не ведающий «чувства взаимности», без которого невозможен хороший брак, а моя любовь к ней всегда была лишь хрупкой оболочкой, скрывающей пустоту.

И все-таки мы маршировали по жизни вместе, занимаясь все более бесстрастной любовью пару раз в неделю, со стороны напоминая команду, готовую служить на благо Кэндис и ее будущего, но во всем остальном — совершенно чужие друг другу люди. «Все рушится, основа расшаталась»[105]. И, как только Кэндис подросла и перестала нуждаться в нашей чрезмерной опеке… вот тогда мы и поплыли в разные стороны.