Момент

Меня до сих пор коробит от происходящего. Я по-прежнему нахожу его отвратительным животным. Но я научилась воспринимать эти еженедельные события как обязанность. Он никогда не рассказывает о себе. Я ничего не знаю о его жизни, есть ли у него жена, подружка, дети; где он родился и вырос, кто были его родители, любили ли они его или взрастили в нем чувство одиночества; есть ли у него квартира в городе или он так и слоняется по дешевым гостиницам. Он, в свою очередь, не задает вопросов о моей жизни. Однако недавно взялся подробно расспрашивать о «Радио „Свобода“», стараясь выудить максимум информации о моих коллегах.

Особенно его интересовал Павел (он продолжает травлю, зачастую придираясь к моим переводам; при этом всегда откровенно разглядывает меня, без конца приглашает выпить, поужинать и вообще несет всякую чушь, которая раздражает).

— Я хочу пожаловаться на него герру Велманну, — как-то сказала я Хакену.

— Потерпи его, — ответил он. — Чем он противнее, тем лучше.

— Почему?

— Потому что коллеги на работе увидят, как мерзко он ведет себя по отношению к тебе и как стойко ты сопротивляешься. Это тебе зачтется.

А разве кто-нибудь видит, как стойко я раздвигаю перед тобой ноги два раза в неделю?

* * *

Время. Оно просто тащится. Я не живу, а существую. Переводческая работа не слишком интересная, зачастую рутинная. Мало у кого из наших авторов есть талант. Некоторые просто влюблены в себя. А большинство пишут так, что сдохнуть можно от скуки, читая их творения. Но, как сказала мне Моника, Велманн предпочитает основательность и деловитость краскам и талантам. Он настоящий функционер, хотя и у него бывают проблески добродушия и человечности. В такие минуты он интересуется, как я поживаю, и выражает надежду, что я найду себя «в этом новом мире и прошлое станет более или менее терпимым» (намек на то, что ему известно о моей личной драме). «Разумеется, все это между нами, и я никогда и ни с кем не стану это обсуждать», — услышала я от него.

Как и следовало ожидать, Павел не оставляет попыток добыть какую-то информацию обо мне. На днях, за ланчем в местной пиццерии, он откровенно бросил мне вызов в присутствии четверых наших коллег, попросив объяснить, что за «великий подвиг» я совершила, что меня выдворили из ГДР, и назвал меня «неразговорчивым Солженицыным в юбке, вероятно сочинившим какую-нибудь посредственную поэмку о нарушении прав человека в буржуазном доминионе собственной вагины». И вот тогда я плеснула пивом ему в лицо. В ответ он лишь расхохотался.

Моника попыталась добиться его увольнения после этого, сказав мне, что ходила к Велманну и возмущалась тем, что он держит в штате такого сексиста, оскорбляющего женщину столь извращенным и жестоким способом.

— Велманн сказал, что он полностью солидарен с моей оценкой и очень сочувствует, — сообщила потом Моника.

Шеф обещал, что вызовет Павла «на ковер» и потребует извиниться передо мной в письменном виде и дать слово, что больше ничего подобного не будет. Но в категорической форме Монике было сказано, что уволить Павла невозможно. «Тут мои руки связаны», — именно так он выразился.

С многозначительной улыбкой на губах, Моника добавила:

— Мы все знаем, что он имеет в виду.

Значит, он тоже агент под прикрытием. Один из них. И, стало быть, неприкасаемый.

Когда я доложила об этом Хакену, он страшно возбудился (и это человек, который, несмотря на свою кровожадную сущность, никогда не выражает эмоций), ему хотелось знать все подробности разговора между Моникой и Велманном. И когда через два дня мне пришло официальное письмо от Павла — с раскаянием, должна отметить, — я сделала с него фотокопию и передала ему.

Да, я всегда старалась услужить Хакену, показать, что я в деле, что предана ему и его хозяевам. Я даже начала выказывать некоторые признаки взаимности, когда он трахал меня, в надежде, что и он, в свою очередь, проявит доброту ко мне.

Но по мере того, как недели сменялись месяцами, а Хакен по-прежнему «награждал» меня пятиминутными просмотрами фотографий Йоханнеса, я все больше убеждалась в том, о чем знала с самого начала: он будет бесконечно играть в эту игру. Однажды я все-таки осмелилась задать ему вопрос, когда же все это кончится и я смогу вернуться к сыну, и Хакен, разглядывая свои ногти, ответил:

— Это не мне решать. Не советую тебе испытывать мое терпение и беспокоить такой ерундой. Ты предала свою родину и теперь пытаешься доказать, что достойна возвращения и, возможно, права нести ответственность за своего сына. Если учесть масштаб твоего предательства, сам факт того, что тебе предоставили возможность искупить вину, говорит о гуманности нашей системы. Но не думай, что каких-то нескольких месяцев достаточно, чтобы тебя простили и приняли обратно. Об этом не может быть и речи.