Момент

А потом он выложил мне всю правду о Петре. И все время вворачивал эту метафору про радар, пытаясь убедить меня в том, что я влюбился в «образ» и не замечаю, кто она на самом деле.

С тех пор каждый раз, задаваясь вопросом, не совершил ли я тогда ошибку, или когда вдруг накатывало чувство вины, я утешал себя единственной мыслью: но ведь она проецировала образ, который не соответствовал правде.

В глубине души я всегда знал, что это лишь попытка оправдать мое импульсивное решение, продиктованное злостью; решение, которое, как я теперь понял, разрушило все. В один момент.

Почему я не позволил ей сказать то, что она так отчаянно пыталась сказать? Почему позволил своему надменному гневу лишить ее права на последнее слово?

И сейчас…

Каждая страница ее дневника убеждала меня в том, что она…

«Любовь. Настоящая любовь. Чувство, которого — признаюсь — я никогда не знала».

Это были ее слова. Она так часто повторяла эти признания в любви. «Мужчина моей жизни». Когда я читал ее размышления о моих слабостях, комплексах, о том, как ей были близки эти разочарования родом из детства… разве кто-нибудь «уловил» меня так, как получилось у Петры?

Я стоял на террасе, устремив взгляд в бесконечную темноту, и думал только об одном. Ты потерял единственного человека в этом мире, любившего тебя по-настоящему. И ты потерял ее, потому что сам убил эту любовь. Убил своей самоуверенностью, самодовольством. Ты привык делать больно. И наказывать, не разбирая обстоятельств.

Со страниц дневника она сообщала мне о том, что порывалась сказать еще тогда, — что роль агента Штази была ей навязана, это был жестокий шантаж, условия которого она приняла как единственную возможность вернуть сына. А я не дал ей шанса объяснить это.

Так же как объяснить и ужас вынужденной связи с Хакеном, и то, как она решилась на убийство ради того…

Ради того, чтобы быть со мной. И ради нашего ребенка.

Я свободна.

Мы свободны.

Наш ребенок.

Что с ним стало? Кто это был — мальчик, девочка? И скольку ему… или ей… сейчас? Боже, двадцать пять лет.

Я тотчас вернулся на кухню, схватил письмо от Йоханнеса, приложенное к посылке. В нем значился адрес электронной почты. Я поспешил в кабинет, включил компьютер и отправил ему сообщение:

«Буду в Берлине послезавтра. Мы можем встретиться?»

И подписался.

Потом перешел на сайт «горящих туров» и нашел дешевый авиабилет из Бостона в Берлин через Мюнхен. Вылет был завтра вечером, в половине девятого. На том же сайте я подобрал отель в районе Митте.

Митте. Бывший Восток. Некогда закрытая территория. И вот теперь…

Радар.

«Когда сигнал попадает на другой объект, обратно передается не сам объект. Скорее это образ объекта».

Я позволил убедить себя этим постулатом, потому что, ослепленный яростью, обиженный изменой, обманом, предательством, видел перед собой лишь образ.

Но это было что угодно, только не «образ», и сейчас я это понимал, как никогда. Наша любовь не была иллюзией. Она была реальностью.

Теперь к чувству стыда примешивалась мысль: гордость — самая разрушительная сила. Она ослепляет нас, лишает разума, оставляя только надменную уверенность в собственной правоте и потребность защищать собственное «я». При этом мы уже не видим других интерпретаций сюжета, в котором живем. Гордость возносит на пьедестал, откуда тебя уже не сдвинуть. Гордость не дает тебе даже задуматься, почему кто-то умоляет выслушать его. Гордость заставляет тебя отмахнуться от единственного человека, который предложил тебе возможность настоящего счастья. Гордость убивает любовь.

Я сел за стол и снова уставился на некролог в газете, вглядываясь в лицо на фотографии, изуродованное трагедиями прошлых десятилетий. Эта страшная полоса ее жизни началась, когда у нее отобрали Йоханнеса, продолжалась в течение года на службе у Хакена, а кульминацией стало мое предательство.

Наш ребенок.

Я отдал ее в лапы этих иуд, когда она была беременна нашим ребенком.

Кто же из нас кто?

И как Петре удалось воссоединиться с Йоханнесом?