Момент истины (В августе сорок четвертого…)

Чувство органической неприязни он испытывал не только к самому Алехину, но и к обоим его подчиненным. В старшем лейтенанте он, припомнив, узнал офицера, который не поприветствовал его в городе, а потом, широко раскрыв глаза и явно придуриваясь, нахально оправдывался («Виноват… Не заметил… Извините, товарищ капитан… Я контуженный… слабый на голову… У меня припадки…»). И при этом, чтобы от него скорее отстали, делал вид, что вот-вот упадет в обморок. А сегодня, проснувшись тут, в лесу, и увидев его, Аникушина, повел себя так вызывающе («Явление Христа народу!..»), что даже тугодумистый Алехин счел нужным немедленно вмешаться. И этот лейтенантик… Мальчишка, который не колеблясь заставил бы его ползти по-пластунски – без всякой в том необходимости!.. Заика, а туда же!.. Несомненно, знает о нем все, наверняка смотрел в комендатуре и его личное офицерское дело, а как неумно приставал: «Товарищ капитан, вы, случайно, не из Москвы?…» Случайно!.. «Где-то я вас встречал… Вы на кого-то похожи…» Дешевые провокационные вопросы, рассчитанные на трусливых или дурачков… Не на того напали!..

В ту минуту, когда Алехин вытащил пистолет и угрожал им Чубарову, у Аникушина мгновенно созрело решение. Он не будет молчать об этом произволе – он завтра же напишет рапорт. Только не майору и не начальнику гарнизона – эти люди, пожалуй, не захотят связываться с особистами, не станут заниматься соисканием неприятностей. Он напишет в Москву – это его право, предусмотренное уставом, как военнослужащий он может обратиться непосредственно даже к Наркому обороны – Верховному главнокомандующему.

Когда Алехин, присев на корточки, снял петлю из наплечных лямок с горловины вещмешка и начал возиться с узлом на тесемке, Аникушин, стоя за его правым плечом, увидел в круглом просвете наверху вещмешка то, что и ожидал увидеть, – верхнюю темно-коричневую корку буханки армейского черного хлеба.

Что же еще, кроме продуктов, могло быть в вещмешках пехотных офицеров, которым через какую-то неделю, максимум через две – он знал порядки резервных полков – предстояло отправиться на передовую?… Он хорошо представлял себе весь этот незамысловатый фронтовой скарб: запасные портянки и пара белья, вафельное полотенце, бритва, кусочек мыла, помазок, фляжка, две-три книжки (чаще всего «Боевой устав пехоты» и «Наставление по стрелковому делу»), ну и, возможно, что-нибудь нетабельное – флакончик дешевого одеколона, шерстяные носки и теплая нижняя рубашка или свитер, таскаемые вынужденно без употребления с весны до осени.

Сколько раз после боя ему приходилось прямо в окопе или в блиндаже разбирать и раздавать окружающим личные вещи убитых офицеров, таких вот Елатомцевых, Чубаровых и Васиных…

Буханка черного хлеба, увиденная им в вещмешке лейтенанта, подействовала на него, без преувеличения, как красная тряпка на быка. С одной стороны были его собратья, офицеры-фронтовики, получавшие законный армейский паек и в нем ржаной с примесями хлеб, норму, определенную наркомом, и ни граммом больше, с другой стороны – тыловые особисты, потреблявшие без меры, сколько влезет, белый, как довоенный, из настоящей крупчатки ситник и другие деликатесные продукты, положенные по приказу только раненым в госпиталях и летчикам боевых экипажей.

И вот эти наглые, уверенные в своей безнаказанности люди без санкции прокурора, по чистому произволу обыскивали его собратьев, фронтовиков, которым через неделю или через две предстояло снова проливать кровь, защищая Родину.

Да кто он, этот Алехин?! Какой-нибудь выдвиженец – наверняка из деревни! – с пятью, максимум семью классами образования… Попал по анкетным данным в особисты, поднахватался в армии верхушек, городских слов и военных терминов и убежден, что ему все дозволено… Просто не нарывался – его никто не осаживал, не учил, не ставил на место!

«Что хотят, то и творят!.. – стиснув от негодования зубы и до боли сцепив за спиной в замок пальцы рук, повторял про себя Аникушин. – Нет, я это так не оставлю!.. Я им покажу, как угрожать пистолетом и обыскивать фронтовиков!.. Это им даром не пройдет!.. Бояться их могут комендант или начальник гарнизона, а Верховный в бараний рог их свернет!»

И тут он подумал, что, пока его рапорт рассмотрят в Москве и примут какие-либо меры, пройдет не менее месяца, а за это время многое может измениться. Он сам, вероятно, уже будет в действующей армии, Алехина же тоже могут куда-нибудь перевести.

И, подумав так, он ощутил жгучее желание, острую, неодолимую потребность показать этим особистам сейчас же, немедля, что в отличие от других он их нисколько не боится и что он не трусливый попка, покорно выполняющий любые указания, – у него есть своя голова на плечах, он способен и сам принимать решения и отвечать за них.

И в следующее мгновение, продолжая наблюдать, как Алехин пытается развязать узел на тесемке, Аникушин, ослепленный возмущением, негодованием и неприязнью к особистам, сделал то, чего делать ему никак не следовало, – переступил вправо и оказался, таким образом, между проверяемыми и засадой…