Монады

То плакал горючими слезами о потерянных боевых товарищах. После его арестовали и оказалось, что он и вообще-то на войне не бывал, а бывал всю войну кем-то вроде этих фашистов-домоуправов. Больше же всего меня поразила какой-то небывалой экзистенциальной достоверностью одна его акция, акция не более дикая, чем все остальные, но коснувшаяся меня самого и самого нежного во мне. Да. В общем-то, чего тут особенно городить про нежность, просто жил в нашем подъезде никому и одновременно всем принадлежащий кот Васька. Существо, в сущности, как и все подобные – дрянное, вороватое, грязное, злое, но не без прелести и не без обще-кошачьего обаяния, особенно, когда ластился по поводу кусочка там того или сего. Но я привязался к нему. И подлый Кошкин знал это отлично. Он не раз заставал меня в обнимку с ним и ухмылялся: ишь ты, а я ведь тоже Кошкин, а никто меня не любит! Ну, может, он и не высказывал это так откровенно, но смысл его слов был именно таков. А если он и ничего не говорил, то именно это, я уверен и тогда был уверен, имел в виду. Но он был ужасен, и я не только что приласкаться к нему не мог, но даже и без страха взглянуть в его сторону. Теперь-то вы хоть можете понять тяжесть и непереносимость душевных переживаний, обрушившихся на несформированную и исковерканную, к тому же, всяческими военными перипетиями и дикой болезнью детскую нервную систему. Да какую там систему – даже и не подсистему! нечто разорванное, растрепанное! Обрывочки какое-то! Шнурочки незавязанные. Червячки извивающиеся! Щепоточки песка, просыпающиеся сквозь пальцы! Ну как, как тут было жить и как тут жить после и сейчас, удовлетворяя вашим как бы высоким правилам общежития и творчества. Вот я и пишу все что знаю, вижу и могу. А больше я не могу. И лучше я не могу. И по-другому не могу. И вообще, жизнь не удалась. Зачем-то судьбе было угодно меня со всеми моими ущербностями и недомоганиями выпихнуть на заметное место, где вы и увидали меня и хищными акульими челюстями, зубами пираньи вцепились в меня. Мое счастье, что мяса-то во мне почти нет. А кости они что – они скользкие и круглые! И гибкие как резина. И текучие, истончающиеся. Так что не по зубам я вам.

Возвращаемся к Кошкину. Кто такой? Ну я же вам буквально десять строк выше о нем излагал. Ну и память у вас, извините. С вашей памятью бы на печке сидеть, а не заслуженных людей судить! Да я не гордый – судите меня! Все равно, у вас ничего не получится. А я как раз про Кошкина, который иногда почему-то называл себя и полковником, иногда – красным партизаном, иногда – героем Второго Белорусского. И вот как-то утром выхожу я в подъезд, а там, в любимом моем месте ласкотания кота Васи, на потертой веревке свесив головку набок, вытянув ножки и хвост, с вывалившимся маленьким розовым язычком и прищуренными, словно в китайскоподобной улыбке, висит мой дорогой котик. А на груди его большая, непомерная относительно его маленького и еще более осунувшегося тельца висит на нитке перекинутой через еле-еле вздыбившуюся волосиками шейку, висит табличка, как у казненного сволочами-фашистами партизана. А на табличке: «В смерти моей прошу никого не винить. Кот Васька!»

Ну что вы скажете? Да вы ничего не скажете! Вам этого просто не понять. Да и кому понять бездны отчаяния и горького недоумения, объявших сердце маленького, такого же крохотного, как и этот котик, телесного комочка, только наделенного зачем-то антропологическими способностями в отчаянии вырывать неимоверной глубины и силы виртуальную пропасть реального существования. Я был в отчаянии. Я знал, что это дело рук Кошкина. Но что я мог поделать. Я пытался. Я стал сыпать песок в суп, который изготовляла на кухне худая и забитая жена Кошкина. Делал я это, конечно, в ее отсутствие. Но ничего не помогало. И вот однажды я увидела, как она подкармливает каких-то мне неведомых, да и абсолютно чужих нашему подъезду и двору кошек. Стало абсолютно ясно, что делать. Вам тоже ведь ясно, да? Неясно? Да не притворяйтесь. Ясно, ясно. Всем ясно. Это принцип старый как мир – глаз за глаз, кровь за кровь! Конечно, я не требовал крови или глаза кошкинской жены или его самого. Но я жаждал равной мести.