Монады

Ну а возвращаясь к тем, что припали, пропали прямо-таки в валерьяновом дурмане, надо заметить, что был прекрасный весенний день. Перевесившись через подоконник, разогретый прямым полуденным солнцем, вдавливая небольшие мясные наращения на ручках и грудке в металлический оклад старого огромного подоконника, с непонятным сладострастным восторгом наблюдал я на это странное вялое и в то же время страстное копошение волосатых кошачьих тел. Они с дикими улыбками вылизывали уже почти совсем высохшую землю, толкались, не замечая друг друга и меня, почти вплотную, как какой злой демиург, приблизившему к ним свое злорадное, сверкающее почти испуганными глазами лицо. Они были готовы, но я и сам, как бы сливаясь с ними в эротической прохладной экстатике, замер и не мог пошевелиться, дабы свершить замысленный мною коварный план мщения. Но все-таки я опомнился и опомнился гораздо раньше, чем впавшие в состояние измененного сознания кошачие существа. Я сразу выделил среди них белую кошечку, с легкими подпалинами, смутно пробегающими по самому низу манящего и смутно пропадающего мягкого живота. И другую, вернее, другого, котика, еще не совсем заматеревшего и сохранявшего смешноватую грацию не до конца выученного мускулами, энергией и сознанием собственной завершенности, организма – да, так можно было бы описать его. Я отлип от вмявшегося в меня подоконника, потер чуть-чуть зудевшую грудку, отыскал среди бабушкиного барахла какой-то пыльный холстяной мешок и выскочил на улицу.

Ой, вижу, как скосились ваши брезгливые губы и закатились усталые глаза. Понятно, понятно. Вы думаете, что бы делал нормальный человек в этой ситуации. А нормальный человек, он бы был не мной, не этим пакостником-подростком, а даже наоборот – он был бы нормальным взрослым, который бы подошел к окну, строго глянул бы на пакостного мальца. Тот бы в мгновение исчез с округлившимися от страха глазами, исчез в темноте неосвещаемой ярким внешним летним солнцем комнате. Нормальный человек оторвал бы кошечек от коварного места, попытался бы носком обутой ноги перемешать отравленную землю с чистой сторонней. Но кошки минуя его не понимаемые ими спасительные отталкивающие маневры нечищеных ботинок, опять стремятся к заколдованному, очаровывающему их месту. Нормальный человек проделывает все снова, но ничего не помогает. Он чертыхается, в сердцах уже пинает ближайшую к нему и ничего не чувствующую, как анестезированную, кошачью тушку, бросает гневный взгляд в опустевшее окно, выражается матом и уходит.

Я же, выскочив с мешком на улицу, оглядевшись и не заметив вокруг, на свое счастье, никого из нормальных человеков, быстро схватил за шкирку бесчувственные тельца двух отмеченных мною кошечек. Видимо, и это будет мне все-таки некоторым оправданием, я был тоже опьянен, если не самой валерьянкой, то этой мистерией кошачьих тантрических шатаний, припаданий к земле, беспамятных касаний друг друга и удивительных луноподобных улыбок, никому конкретно не предназначавшихся. Да, к тому же, вы помните, я был опьянен и сдвинут с оси своего нормального пребывания в этом мире и быте тоской по дико и безвременно погибшему моему любимцу. Я был пьян! Я был экстатически приподнят и призвал этих существ вместе со мной до конца пройти по пунктам и последовательным станциям этой искупительной кровавой мистерии! Да, да, так я высокопарно выражаюсь, потому что и само событие, и его высокие участники не могут быть описаны в иных обыденных терминах. С мешком и бесчувственно колыхавшимися в них телами я бросился во двор к дальней, укрытой от посторонних взглядов стене (экстатика, экстатика, а соображал, просчитывал, хотя по свидетельству многих мистиков и экстатов, состояние экстаза отнюдь не антирационально, оно просто сверхрационально, так что спокойно включает в себя и все необходимые элементы осмысленных и продуктивных действий, соединенные со сверхмысленными, что в сумме создает у посторонних впечатление какого-то безумия и бессмысленности – но нет, это не так!). Оглядевшись, я с невероятной силой ударил мешком о стену. Потом снова и снова. Ни звука, ни всхлипа ни из чьих уст, включая и мои. Мешок постепенно стал пропитываться невинной жертвенной кровью. Я это все отмечал в своем отрешенном сознании и продолжал, продолжал, продолжал.