Монады

Но в обоих вариантах устрашающе и неумолимо звучали эти неотвратимые, пугающе сходные: «и как один прольем кровь молодую», «и как один умрем в борьбе за это». Но мы пели. Пели и они.

Не знаю, пела ли девочка.

Однако пуще всего запредельные магические призраки ушедших лиц и лет неслышно или под томные звуки надтреснувших голосов сходили в темные пространства прохладных кинозалов с черно-белых экранов. Они бродили среди присмиревших рядов, находили девочку, приникали к ней, обнимали прохладными округлыми руками, прижимались нежными щеками и что-то шептали, шептали, убеждали. О чем-то настойчиво просили. Даже звали с собой. Умоляли. Зачем? Чего они желали? Кто знает. Хотя догадаться можно.

Девочка замирала в полупустом, почти безжизненном зале. Только слушала и блаженно улыбалась, ничего не отвечая. Но не поддавалась. Нет, не поддавалась. Они пережидали. Медлили. Медлили. И отлетали обратно в свою неведомую, нескончаемую, неистребимополувечную заэкранную жизнь.

Я тоже видел эти фильмы. Да, да, те же самые. В давние убогие и скудные, но неодолимо радостные послевоенные годы своего пригородного подмосковного детства. При отсутствии прямой аналогии с моим собственным коммунальным неприхотливым бытом обаяние этого вымершего и в то же время как бы вечно живого роскошного экранного бытия не могло не тронуть меня. Впрочем, как и любого из нас, затерянного в глубине тесного, переполненного полунищенского зрительного зала, забитого такими вот страждущими и восторженными существами с блестящими, и не только детскими, очами.

Зажигался свет. Протирая разом ослепшие глаза, на ослабевших ногах я выходил наружу. Небогатая и, прямо сказать, убогая жизнь разом надвигалась оживленным шумом и энергией своего повсеместного проявления и обитания.

Родители шествовали, весело переговариваясь. Сзади и по бокам в подобных же нарядных одеяниях медленно следовали за ними внимательные друзья. Под ногами вертелся рыжий Тобик

(вернее, сэр Тоби), которому за столом дети с ложки тайком скармливали столь нелюбимую ими кашу на молоке, доставляемом с дальних ферм, заселенных странными архаическими российскими обитателями. Казаками.

Сэр с аппетитом облизывал длинные тощие перепачканные усы, искусственная седина которых порой выдавала преступные деяния девочки и ее младшего брата. Нянька укоризненно взглядывала на них и тут же бросала взгляд на дверь – не появится ли госпожа. «Госпоза!» В данном случае обошлось. Ну, дети ведь! Не будем судить их строго.

А то, возымев амбиции взрослой и как бы поставленной надзирать за младшим братом, девочка самолично пыталась затолкать эту самую кашу ему в рот. Брат тощий, с шишковатыми коленями и локотками, прозванный за то Ганди, глядел на нее застывшими выпученными глазами. Именно что то самое, древнеиндусское смирение вкупе с тоской промелькивало в его взгляде и покорно-безвольном выражении лица с вяло растянутыми губами. Металлическая ложка достаточно больно скользила жестким своим краем по нежным щечкам и губам. Подбирая остатки еды с подбородка, девочка водила ею чуть ли не за ушами братика. Тот замирал, но плакать не решался.

О, Господи! Я и сам, помню, размазывал столь же мной нелюбимую манную кашу, правда, сваренную на простой воде, с отвратительными неразмякшими комками, по стене около стола. Вернее, за столом. Наивно прикрывал локтем это, сотворенное мной безобразие от все знавшей и притворявшейся, будто ничего не замечает, моей милой бабушки, иногда укорявшей меня бедными голодающими детьми стран капитализма, готовыми бы съесть все безоглядки. Даже столь нелюбимые мной, почти до рвотных позывов, вареные морковь и лук. Как, впрочем, и печенку. И всякие размазни, вроде омлета, которые, впрочем, в ту пору моего детства есть мне и не доводилось. Такая вот странная аберрация: не ел – а не любил!

Да, бывало. Все бывало.

Каждый по воспоминаниям собственных подобных малолетних преступлений поймет меня и девочку, и ее брата. И, надеюсь, не осудит. Усмехнется только невинным проступкам и шалостям канувшего в неведомое детства, которое этаким непоседливым зверьком перескочило уже на других. И снова на других. Оставив бывших своих хозяев в удручении и тяжком недоумении. Было? Не было?

Бедные, бедные! А он, этот коварный и непостоянный зверек, только и ждет удобного момента, чтобы перескочить на третьих, на четвертых. Пятых. Десятых:. Впрочем, все понятно.

Страха не было. Девочка сразу же ушла почти на самую середину восьмиметровой речной глубины. Вокруг все светилось и искрилось. Вода была на удивление теплая. Ласковая даже. Почти телесной температуры, так что с трудом пролагалась мысленная, вернее, в первую очередь, чувственная граница, так сказать, водораздел воды и тела. Казалось, тело расширяется до размеров и расстояний всей водяной массы реки.

Мелкие шутливые пузырьки, выскакивая из плотно прикрытых уголков рта и носа, стремительными игривыми стайками улетали ввысь, в мир родителей и всех там оставленных. В недавний мир ее собственного обитания. Там весело. Но туда нисколько не тянуло.