Монады

ОН. Да, нет, не знаете. Все думают, что катарсис – это трагедия, страсти, герой погибает, а жизнь продолжается! И все глотают светлые слезы восторга. А глотают-то вовсе не потому, что жизнь продолжается. Нет! Нет! Это выдумка всяких там шекспироведов. Нет! Зритель просто всегда знает: вот актер умер, а сделал шаг в сторону – и снова жив! снова стоит улыбается! цветы, аплодисменты! И зритель все это на свою жизнь пересчитывает: значит и в жизни так: смерть, ужас, страх! А вроде бы всегда есть некая возможность сделать шажок в сторону – и снова жив! Стоишь в некоем райском пространстве среди ада! Легко, весело, и мухи не кусают! А нет этого в жизни! Нет! Нет! Нет!

ОНА. Да что вы так волнуетесь?

ОН. Потому что нет, нет этого в жизни! Нет! Нет! Ложь! Подлый обман! Все обманывают! Великие художники! Аплодисменты! Цветы! Пушкины! Памятники!

ОНА. Да что вы так волнуетесь? Причем тут Пушкин?

ОН. Ах, Пушкин при чем? Узнаете! Узнаете! Ложь все! Все рады быть обманутыми! А тех, кто им правду говорит – тех гонят, пинают. Вон, говорят, Пушкин!

ОНА. Вы о ком?

ОН. О ком! О ком! Катарсис – это ложь! И искусство тоже – ложь! Ложь! И все эти великие, в лавровых веночках – лжецы и проходимцы! Они умерли! Но они умерли ради себя, а не ради искусства. А мы с вами представим здесь искусство реальное, как жизнь! Без обмана! (Здесь следует ремарка, воспроизведение которой в сценическом действии, я понимаю, невозможна, тем более, что она касается не самого действия, не актеров, а нас с вами, хотя, я забыл, я же на сцене. Дело в том, что зрители, вернее, люди, собравшиеся в зале, должны быть мало заинтересованы во всех этих утомительных перипетиях и взаимоотношениях Елизаветы Сергеевны и Дмитрия Александровича, то есть меня. Они пришли смотреть, вернее им приготовляли, как уже не раз было помянуто со сцены, единоразовую и быструю реакцию. Их даже должно все остальное решительно утомлять. И действительно – чушь какая-то! Но дело это, акция, новое, во всяком случае, для нашего региона, и естественно, что Елизавета Сергеевна явно не готова. Ее даже толком не предупредили. Но ведь если бы предупредили, так она бы и не пришла. Дело-то новое, непонятное, для непривычного – чушь, идиотизм, издевательство, а для некоторых даже – крах всего святого! Но мы все-таки решились. И так как дело непривычное, новое, то поэтому и весь этот длинный сыр-бор. Но если само значение намечающейся акции перевешивает тягомотину словесной подготовки, то, как мне представляется, как замышлялось, задержавшийся зритель будет полностью вознагражден за терпение. Вот и все. А теперь скорее за дело.)

(Дмитрий Александрович возбужден, а Елизавета Сергеевна, не понимая причин его возбуждения, тем не менее сама поддается этому чувству и тоже переходит на повышенный тон.)

ОНА. Что это вы все твердите: мы! Кто это такие?

ОН. Я и вы.

ОНА. А-а-а. Вы и я.

ОН. Да, да! Я, я, я и вы.

ОНА. Понятно! Вы, вы и я.

ОН. А кто же еще! Вот мы одни на сцене. А там люди.

ОНА. Понятно, понятно. Подготовились вы хорошо. Да и методы у вас тоже соответствующие.

ОН. Какое это имеет значение! Вы все никак не можете понять, что нужно.

ОНА. Ах, как же нам понять (делает весьма театральный жест, ведь актриса все-таки, а актрисы, как и актеры, впрочем – всегда актрисы).