Монах и кошка

- Я была прославленной красавицей, - начала она, - и мне даже в голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я писала стихи, и даже предположить не могла, что настанет день - и я не смогу сложить танка... Но все это случилось.

- К тебе пришла старость, - понимающе сказал монах. - Она ко всем приходит.

- Но не все так оплакивают свою красоту и свой талант! - воскликнула Комати. - Если бы знал, каково это - владеть красотой, покоряющей страны, и талантом, равным которому нет в столице! И в отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя... А как меня любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и любовных просьб обрушивался на мою глупую голову - и вся моя модлодость была чередой летних яростных ливней. Но теперь я вижу - мое сердце не ведало тогда приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах. Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости...

- Умные женщины, еще не утратив красоты окончательно, постригаются в монахини. Лучше отказаться от чего-то добровольно и с достоинством, чем смотреть, как тают последние крохи... - и Бэнкей вздохнул, потому что и среди монахинь он не видел должного отрешения от мирских страстей.

- Я не могла... - прошептала красавица. - Я не могла... Бэнкей, ты не поверишь мне, но больше всего я сожалела о том, что в моей жизни не было любви... что моя красота и, возможно, талант, помешали мне изведать истинную любовь...

- Тебе? - забыв от изумления все свои обеты и запреты, Бэнкей резко повернулся к Комати. - Ты?..

- Я была слаба и искала того, что ищут слабые души - полутонов, оттенков, отзвуков, сновидений... Когда в мою жизнь вошел тот мужчина, я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала - сто ночей подряд проведешь ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал - и я за своими прекрасными бамбуковыми шторами сидела, затаившись, наслаждаясь его ожиданием... Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?

- Нет, не знаю, - мрачно сказал монах.

- Разве тебе не знакомо это просветленное и томительное ожидание?

- Нет!

Оба они знали, что Бэнкей солгал.

- Пусть так... - прошептала Комати. - Девяносто девять ночей он приезжал к моим запертым воротам. Настала сотая ночь - и он не появился.

- Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, - видя, что поэтесса не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей. - Он заболел и умер. Люди говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно чувствуется и влияе на сердце...

- Да, он умер, - на удивление спокойно согласилась Комати. - А я продолжала жить и писать стихи. Только вот о любви мне говорили все реже. Настал день - и я удивилась тому, что давно уже не получала любовных писем и не отвечала на них. Тогда я поглядела в зеркало очень внимательно... И прожила еще пятьдесят лет, Бэнкей! Пятьдесят лет...

- Очевидно, у тебя было крепкое здоровье, - заметил монах. - И ты бы не побоялась утренней сырости.

- Здоровье у меня было крепкое, а вот красота - непрочная. В конце концов я удалилась в горы, где никто бы меня не увидел. Я думала - еще не все потеряно, ведь многие придворные дамы, утратив красоту, продолжают сочинять и танка, и рэнга, и даже длинные романы. Оказалось, ошиблась...

- Для кого бы ты сочиняла романы в горах? - искренне удивился Бэнкей. Это там вовсе ни к чему. Уж лучше ты бы твердила сутры, все же польза для души. Тебе ничего не говорили о свете Трех Благодатей?

- Это мудрость, освобождение от земных страданий и воплощение в будду, немедленно и четко ответила образованная поэтесса. - Буддой мне в прежнем рождении стать было невозможно, потому что я женщина. А Три Земные Горести я познала сполна - суетные страсти, власть кармы и боль... Но ты не понимаешь, для чего я затеяла этот разговор. Слушай...

Она помолчала, глядя в крошечное окошко.

- Точно такой же была луна... И я лежала на старых циновках. И мне было холодно. Я знала, что утра не будет. Я вспоминала все, что было пятьдесят лет назад... Ни одной строки за пятьдесят лет, Бэнкей, ни одной строки!.. И я безумно желала написать хоть несколько слов... Рядом были такая же старуха, как и я сама, моя служанка, которую прислали родственники. На столике стояла наготове тушечница, лежали кисти и бумага, прекрасная бумага. Я все яснее понимала - все кончилось для меня в тот день, когда он умер, и пятьдесят лет я расплачивалась за его смерть.

- Такова твоя карма, - сказал Бэнкей. - Если ты действительно так страдала, как говоришь, то в будущем рождении тебя ждет немало счастья.

- Да, я утешала себя этим. И мысли мои стали причудливы и замысловаты, как ава...

- Как что? - не понял монах.