Монастырские утехи

монастыря. А теперь — на здоровье, отправляйтесь отдыхать, как положено после

причастия.

   И он подал знак ученикам уходить. Угощение только тут набирало силу, приносили

поросят и жареных петухов, пирожки на сметане, слоеные пироги с орехами, вина,

вишневки, кофе... Евтихий униженно встал и повёл их, как добрый пастырь барашков.

Игумен его не задерживал.

   Погода словно приветствовала обращение учеников отца Евтихия из разбойников в

монахов. Рождество стояло бесснежное, было тепло и сыро — что-то вроде длинного

хвоста осени,— и от этого люди чувствовали вялость, их всё время клонило ко сну. И

поскольку день был на редкость утомительный — нескончаемые службы в церкви,

непрерывное стояние на коленях,— то неофиты тут же заснули. Евтихий с трудом

добудился их в полночь к ранней обедне, после чего они снова легли и заснули.

   На другой день блаженный, войдя будить их к заутрене, нашёл одного только брата

Георге, который страшно храпел —то басом, то фальцетом,— точно ржал королевский

жеребенок. Думитру отсутствовал. С трудом растолкал Евтихий спящего, чтобы

спросить о его товарище. Тот глядел ошалело и ничего не понимал. Он прыгнул в сон,

как с обрыва в реку. Вышли из кельи, кричали, искали... Тщетно. Наконец, были

найдены на коле у ворот клобук и ряса — она висела, точно на одном плече. Знак того,

что брат Думитру отказался от монашества и отбыл в широкий мир, оставив вместо

себя столб. Он унёс, однако, с собой некоторые воспоминания: на стене кельи отца

Евтихия не хватало четырёх пистолетов и ещё нескольких бутылок водки и трёх

серебряных крестов, усыпанных драгоценными камнями — даров от иерархов тех мест,

куда совершал паломничество блаженный.

   Игумен, когда узнал об этом, сказал только:

— Эти двое настоящие бесы Евтихия. Хорошо, что один скрылся... Вот если бы ещё и

другой поскорее сгинул!..

   Кинжал постыдной неудачи пронзил блаженного до самого сердца, но он пережил это с

бесконечным смирением. Дьявол сыграл с ним злую шутку; но не всё ещё было

кончено; у него остался другой ученик.

— Ну, что ты скажешь, Георге? — спросил он в сомнении.

   Георге послал вслед беглецу страшное ругательство, поминая, как в старые добрые

времена, всех святых. Духовник вытаращил глаза: он не поверил ушам своим... но не

стал бранить ученика, а проглотил огорчение молча.

— Уж не хочешь ли и ты уйти? — спросил он кротко.— Ты только не беги. Лучше скажи

мне, я отпущу тебя с миром...

   Но ученик тут же опамятовался, встал на колени, попросил прощения и, целуя руки

Евтихию, поклялся, что он останется верен монастырю и возлюбит его за двоих.

   Евтихий поблагодарил бога и утешился: неверный бежал — тем легче ему будет.

Теперь блаженный не будет делить свои усилия, что до сих пор сильно задерживало

духовное развитие учеников. Ибо Думитру, тяжелодум и наглец, не понимал, отставал,

следил за мухами, ползающими по стене, и это заставляло блаженного всё время

возвращаться и подгонять его хлыстом учения. Теперь вся забота и рвение падали на

Георге.

— Хочешь, сын мой, обучаться грамоте?

— Если ваше преподобие считает это нужным...—смиренно ответил бородатый сын.

   И Евтихий стал обучать его буквам и мучить дни и ночи чтением по слогам Часослова.

Он всё больше привязывался к ученику. Рядом с ним Евтихий молодел, вспоминал

времена своего послушничества, откровения тех лет, и это наполняло его нежностью и

усердием, отчего чаяния его претворялись полнее, нежели от былых волнений и

терзаний.

   Стремление к совершенству, ревность о боге не призывали его более к борьбе над

чудовищем искушений. Все сосредоточилось теперь на усилии превратить разбойника

в монаха, похожего как две капли воды на Евтихия.

   Он зачаровывал разбойника рассказами.

— А знаешь, как я купался в Иордане? — спрашивал он.— Как раз в том месте, где

крестился Спаситель. И мне показалось тогда, что и для меня отверзлось небо.

   Георге слушал молча, а взгляд его блуждал далеко, где-то за головой учителя. Теперь

Евтихий осмеливался посвящать его в более глубокие тайны, говорил ему о силе

нашего духа, об огне, который скрывается в наших сердцах — неведомый и

остающийся втуне — и понапрасну расточается на грешные чувства.

— Однако если бы мы умели извлекать его из глубин и сосредоточивать в нашей

воле и молитвах, то с помощью этой тайной силы мы, подобно святым, совершали бы

чудеса, — говорил он.

   Однажды в сильный, жестокий мороз он обломил сосульку с крыши и дал её ученику.

— Держи её клещами, Георге, не дотрагивайся тёплой рукой.

   Ученик исполнил в точности. Блаженный приблизился и вперил в сосульку взгляд. Так

он смотрел не мигая, как бы весь сжавшись в комок воли, столько времени, сколько

нужно, чтобы десять раз повторить «Отче наш». Рука ученика начала затекать. И вдруг

там, на улице, на страшном морозе, с сосульки стали капать слезы и, капля за каплей,

лёд стал таять.

   Георге поднял глаза: под крышей на другой стрехе ещё одна сосулька продолжала

висеть, твёрдая, как стекло.

— Вот так, сын мой, следует применять внутренний огонь наших страстей.

Растапливать с их помощью лёд сердца, превращая его в любовь к добродетели и

господу богу.