Монастырские утехи

примером и молитвой их, воров и разбойников, превратить в людей добродетельных,

угодных господу.

— Ты берешь на себя это опасное бремя? — предостерёг его игумен.— Имей в виду,

блаженный, очень мне боязно, что и сюда вмешались хвосты всё тех же твоих

искусителей.

— Искушения от века пребывают в нас и для нас, вы это всё знаете, хотя и скрываете.

При их помощи всемогущий бог испытывает нас и просветляет.

И помните, отец игумен: когда они не будут уже нам ниспосланы, это будет знак

того, что мы пали в глазах всевышнего.

— Так, мы тебя выслушали. Не знаю, читал ли ты православном «Добротолюбии» —

если у тебя нет его, я дам,— что пишет блаженный Нил: «Говорю вам это не для

того, чтоб заказать иным дороги к спасению и воспрепятствовать им наставить

некоторых юношей на путь благочестия. Но да не примутся они за сии подвиги

необдуманно, памятуя лишь о приятной стороне их, о служении во имя учеников своих,

о мирской славе, и да помыслят о сопряжённых с ними опасностях».

— От опасностей защитит нас лишь господь бог. Что до славы и служения, то это вы

сами увидите,— возразил Евтихий, обращаясь к братьям.

— Хорошо. Что касается меня, то я скажу: возьми их, они твои, ты добыл их там,

в лесу, хитростью и храбростью... Только если будет на то воля братии.

   Таким образом, отец Евтихий стал хозяином этих негодяев. Тогда же, едва лишь

разошлось собрание, он спустился к ним и сообщил решение братии.

— Согласны вы со мной или не согласны? — спросил он их.— Или предпочтёте,

чтобы мы отправили вас в Бухарест на суд главного начальника полиции? Вы вольны

выбирать...

   И голос его дрожал.

   Разбойники на коленях умоляли оставить их в монастыре послушными рабами на всю

жизнь... Тут Евтихий пролил обильную слезу и, вместо того чтобы выбранить, обнял их

и с любовью расцеловал.

— Бог вразумил вас, услышав мою молитву! — радовался он.

   И принялся вместе с ними чистить погреб от зловонных нечистот, которые скопились

там, и помог им вытащить всё наружу. Это послужило ему поводом для поучения.

— Вот видите, так и тело ваше подобно этому подземелью, в нём томится душа

ваша, испачканная нечистотами. Но коли вы будете внимать моим советам, я

постараюсь очистить ваши сердца от мерзостей, дабы вы вышли к свету небесному, как

теперь я вывожу вас на дневной свет.

   Негодяи молча кинулись целовать ему ноги, что исполнило монаха жалости,

смешанной с удовлетворением.

   Он вывел их из погреба и, не снимая с них кандалов, повёл к озеру, где раздел, помыл и

счистил с них коросту, подвергнув своего рода новому крещению.

— У нас все рыбы передохнут от этой мерзкой грязи,— вслух говорили монахи,

собравшиеся посмотреть на них, точно на диковинку.

— Рыбы подохнут, дабы воскресли люди! — смело бросил им Евтихий.— Ибо более

похвально и угодно богу спасти грешную душу, нежели всю жизнь понапрасну бить

земные поклоны, как это делают некоторые.

— В вас говорят надменность и гордыня, отец,— крикнул, задетый, один из братьев.

— Оставьте мне усилия надменности, а себе сохраните лень унижения,— съязвил

Евтихий.

   И продолжал заниматься своим делом. Потом он привёл разбойников в свою келью и

приютил на лето у себя на крыльце, дабы иметь их неотступно перед глазами. С утра до

ночи он только об них и пёкся, ими держался и занимался. Стремление доказать свою

правоту, победить недоверие, его окружавшее, тяготило его, но и поднимало в

собственных глазах.

   Разбойники, голодные, одуревшие от мрака подземелья, выглядели вялыми и

послушными, как младенцы. Они похудели и казались теперь сухопарыми, скулы их

выпирали, а глаза ввалились; чёрные бороды, которыми они обросли в подвале,

смешались с обвисшими усами и патлами. Евтихий относился к ним любовно, но не

избавлял от бесчисленных духовных усилий. Работать не заставлял, они и соломинки

не подняли. Но кормил почти одними наставлениями и молитвами.

— Дети мои,—учил он,—духовная пища — основа жизни. Другая, материальная,

нужна нам разве что раз в день, в полдень.

   И он сам приносил им пищу. Даже воды всего два раза в день, по кружке между

восходом и заходом солнца. Но зато молитвы, земные поклоны, исповеди, этого

было вволю — на крыльце или в церкви. Теперь блаженный всегда бывал на службах,

не то что раньше. Он приходил со своими духовными сыновьями — «телками» отца

Евтихия, как называли их некоторые,— они становились на колени, не впереди, а

сразу у входа, в тёмной глубине церкви, как грешники, ищущие милосердия и

сострадания всевышнего. Даже самые неприметные призывы колокола, скажем,

после полуночи, заставали их, всех троих, «с зажжёнными светильниками и

горящими сердцами», как говорится в Евангелии.

   Георге, более сообразительный, выучил «Отче наш», «Святый боже», читал, запинаясь

на каждом шагу, «Верую». Тупой Думитру не мог усвоить ничего, даже «Господи,

помилуй»... Существо дикое, он уходил под тёмный, прохладный свод церкви, как в

лес. Здесь он чувствовал себя свободным от неусыпных наблюдений и наставлений

Евтихия. Монах, занятый молитвой, ослаблял свой надзор, следил за ним только во

время службы. Думитру стоял на коленях за столбом, словно таился в лесной засаде, за