Морган ускользает

– Я думаю о вас, как о болезни. Возвращающейся, вроде малярии. Понимаете, я гоню мысли о вас. Проходит целая неделя… Мне удается победить болезнь, и я начинаю воображать себя человеком куда более глубоким, чем мне казалось. Чувствую себя более сильным, более умудренным. В такое время я даже получаю некоторое удовольствие, делая то, что мне полагается делать. Выношу мусор, вовремя прихожу на работу…

Эмили тронула его за руку. Морган уклонился от нее и продолжал расхаживать по офису, склонив голову, выпуская клубы дыма.

– Я убеждаю себя в том, что тривиальное, заурядное имеет свои достоинства. Ха! Какая мысль! Вспоминаю виденную по телевизору программу, что-то такое о «человеке с улицы», о торжестве обыденного. Они останавливают каких-нибудь рядовых людей и спрашивают, могут ли те спеть, прочитать стихотворение… останавливают, скажем, банду мотоциклистов. Я это видел своими глазами! Мотоциклисты, все в черной коже, их спрашивают: «Можете вы спеть от начала и до конца “В один чарующий вечер”?» И эти парни начинают петь – на полном серьезе, старательно, – я хочу сказать, парни, от которых вы никогда не ожидали бы услышать «В один чарующий вечер». Стоят, обняв друг друга за плечи, из карманов у них выкидные ножи торчат, кастеты, и усердно и очень мило поют…

Он уже забыл о ней. Взял новый след и теперь мечется туда-сюда по офису. Эмили присела на диванчик, огляделась. Над картотечным шкафчиком висела на стене пробковая доска, покрытая вырезками и мелкими вещицами. Значок с портретом Эдлая Стивенсона, растрепанное красное перо, фотография невесты, синяя шелковая роза… Она представила, как Морган вбегает сюда с этими трофеями некоей загадочной, личной его войны и прикрепляет их к доске, радостно фыркает и убегает снова. И внезапно ее поразила мысль о его обособленности. Он абсолютно ничем не связан с ней. И она никогда не поймет его даже в самой малой мере.

– Останавливают толстую старуху, – говорил он. – Неопрятную! Кошмар! Седая, одутловатая, похожая на переваренные макароны, в бог знает скольких одежках, которые давно сплавились одна с другой. «Не могли бы вы спеть “Июнь из кожи лезет вон”?» – спрашивают они, а та отвечает: «Конечно» – да сразу и запевает, такая услужливая, с сияющей улыбкой, а под конец раскидывает руки и притоптывает ногой…

Морган прикусил сигарету, перестал расхаживать, чтобы показать, как все было, – развел руки в стороны, приподнял ногу.

– «Потому… что́… ИЮНЬ!» – пропел он и топнул.

– Я тоже люблю вас, – сказала Эмили.

– ИЮНЬ! – пропел Морган. И остановился. Вынул изо рта сигарету. – Как?

Она улыбнулась.

Морган подергал себя за бороду. Бросил на Эмили косой взгляд из-под бровей, уронил сигарету на пол и медленно, задумчиво растер ее каблуком. Опускаясь на краешек дивана, он, казалось, еще обдумывал что-то. А когда наклонился, чтобы поцеловать ее, от него повеяло своего рода лохматым теплом, как от какого-нибудь пушного зверька, запахом пепла и «ментолата».

1977

1

Дочь Моргана, Лиз, наконец-то родила – в наихолоднейшую ночь самого холодного, какой кто-либо помнил, февраля. Вылезать из постели и отвозить Лиз в больницу пришлось Моргану. Потом, разумеется, приехал из Теннесси ее муж Честер, и, когда Лиз выписали, она, Честер и малышка на несколько дней, которые требовались Лиз, чтобы набраться сил перед дальней дорогой, заняли ее прежнюю комнату. Между тем дом продолжал наполняться людьми – как будто вода поднималась из затопленного подвала. Несколько раз заглядывали Эми и Джин с детьми, из Шарлотсвилла приехали двойняшки, а из Нью-Йорка – семейство Молли, и ко времени, когда появились Кэйт с бойфрендом, разместить их было негде – только в кладовке на третьем этаже, под самой крышей. Это произошло в уик-энд. К понедельнику они разъедутся, напоминал себе Морган. Он любил их всех, был без ума от них, но жизнь в доме стала несколько затруднительной. Дочери, которые не ладили в прошлом, лучше с тех пор ладить не стали. Новорожденная, похоже, страдала коликами. А времени на то, чтобы повидать Эмили, не оставалось вовсе.