Морок

Началось все давно. В детстве меня вообще отовсюду гоняли. Дурачок был деревенский. Иду так вот, иду себе, а потом вдруг слово какое скажу. Или головой начну мотать. Или рукой дергать. Но чаще слово какое-нибудь. Прям лезет и лезет из меня. Меня так дураком и считали, бить не били, чураться не чурались, но только всерьез никто не принимал. И то, самому было противно, стоишь с парнями да девчатами, кто косу треплет, кто в сторонке шепчется, а я вдруг, ни с того ни с сего возьми и начни ерунду какую говорить. Это потом во мне тётка проезжая оракул распознала. К матушке моей пришла и говорит: «Сын твой, Аксинья, что будет вещает, дар у него такой, не дурак он. Ты мне, Аксинья, верь, я барышня ученая, много книг прочла. Таких раньше берегли как зеницу ока, а теперь истреблять начали. Вот, держи адрес, мальца ко мне пришли. Только никому ни слова.».

Бедная матушка моя, собрала мне заплечный мешок и отпустила, иди, говорит, темными лесами к людям добрым, ищи Рогнеду, она тебя спрячет и дар твой поможет на службу добру поставить. Только до того, как Рогнеду сыщешь, про дар-то никому не говори.

Я и пошел куда глаза глядят. До самого дворца дошел, там ученая эта со мной и занималась, там и жил, и столовался. Кормили хорошо, одевали, грамоте учили. Да только не показывали никому, прятали.

А ночью приходила ко мне ученая эта и вопросы разные задавала. А ей свою тарабарщину и выдавал. А она записывала. В эту самую Книгу и записывала, которая сегодня с нами на столе лежит. А как пропала Книга, так Рогнеда меня и отпустила, сказала, в Книге той все написано, как найду ее — так все мое обучение и кончится. А искать ее — надо за мигающей звездой идти, как под звездой встану — так и на месте.

— Так ты что же, Миролюб, можешь понять, что написано в книге? — спросил коренастый.

— Так, может, и могу, — ответил Оракул.

— А что ж ты раньше не рассказывал про себя? Мы тут сколько сидим, пробуем понять, а ты прочесть можешь?

— Да я, признаться, думал, все могут. Мы же все считаем, что наши истории одинаковые, так я думал, что все у Рогнеды обучались. Тем более и Бориса я там пару раз видел. Так я был уверен, раз все у нее были и никто не прочел, и я, стало быть, не смогу.

— Да кто такая эта Рогнеда, в конце концов! — стукнул Богдан по столу кулаком.

— Что это все значит?

— Зачем нас здесь собрали?

— Что значит эта книга?

Собравшиеся гудели, задавали вопросы, пытались дать ответы, никто никого не слушал, каждый что-то говорил.

Борис поднял руку и громко сказал:

— Сначала все мы узнаем наши истории, и только потом откроем книгу. До тех пор это — опасно. Согласны ли вы провести ночь за рассказами о себе.

Все притихли, и, как ни хотелось поскорее добраться до тайн, решили все же рассказать каждый о себе.

* * *

С тяжелым сердцем покидал Казимир корчмаря, непомерным грузом по ляжкам брякал кошель с золотыми.

В этот раз было все не так. Выть хотелось.

«Неужели совесть?» — в ужасе вздрогнул Казимир.

Хорошая, ладная да широкая дорога вилась вдоль плетня, уставленного по временам битыми горшками и длинными выбеленными черепами козлов.

Дом, стоящий в глубине корчмарских угодий, был опрятен и хорош, чем-то был похож он на яркий пряник, которыми манят детей на ярмарках по осени. Синие крашеные рамы оконца весело подмигивали путнику, отражая хрустальными стеклами солнечных зайчиков.

Кто не знает — иди да любуйся, как солнечные блики весело переглядываются с анютиными глазками на клумбе, перебегают на белую известковую дорожку и заглядывают в высокий прохладный колодец. Пойдет мимо торговец на рынок с широкой подводой, заглядится да размечтается, а краснощекая дочь его вздохнет томно раза два о женихе из такого дома.

Да Казимир и сам всегда любил ходить мимо корчмы. Сердце от радости заходилось, да и от гордости. Ведь они с корчмарем все сами, этими вот руками. И стёкла из хрусталя — их придумка, хрусталь толще стекла, значит за таким окном криков изнутри дома не слышно.

Вот и сейчас он шел и по привычке прислушивался. Он знал, что корчмарь уже приступил к истязанию жертвы, а потому шел, как всегда, затаив дыхание, не слышно ли чего? Нет! Хороши стекла! Держат!

— Держат, с. ка! — растерянно пробормотал корчмарь. — Держат!

Солнце перевалило за середину дня и палило нещадно. Надоедливые его отражения в непросохших лужах лезли под рубашку и в лицо, залезали в самую душу, поднимая со дна её всю муть. Козлиные черепа пустыми глазницами таращились на Казимира, как будто спрашивали: «Что же ты, старый хрыч?»

— Аааааааааааа! — хрипло закричал Казимир, мотая головой, как будто пытаясь вытряхнуть вопрос из головы.

Сначала негромко, как бы пробуя голос, а потом громче.

— Ааааааааа!

Горшок с плетня, тяжелый камень с дороги, какой-то ком грязи — все это, смешанное со стариковским хрипом, летело в хрустальные стекла.