Морок

Казимир бежал, орал, кидал все, что попадалось под руку, в опрятный домишко корчмаря и ревел. Ревел, как в детстве, когда, спрятавшись от строгого отца, хоронил в лесу старого пса. Ревел без оглядки на тех, кто увидит: упоенно, самозабвенно и искренне. Рыдал, как рыдают только ангелы и дети.

Старик упал, зацепившись за корягу, да так и остался лежать, размазывая грязь и слезы. Слезы эти не были горьки или солены, слезы эти были слаще самого вкусного леденца, какие бывают в Имерите.

Наплакавшись вдоволь, вздрагивая от икоты, Казимир свернулся клубком и заснул там же, где и упал.

Сон ему снился странный, как будто и не сон вовсе, а что-то Казимир припомнить все время силился, да не мог, а тут вдруг контуры забытого проступать стали, как бы тени после полудня, длинные, пугающие, но знакомые.

Снилось ему, будто он маленький совсем, сидит на берегу реки да кидает камни в прохладную воду. И так-то ловко камни падают и булькают смешно, что легко и весело у Казимира на душе, стрекозы жужжат, солнышко бликами по воде играет. И отец его рядом, живой, не изменился нисколько: борода седая, а маковка лысая, в сети запутанный так же, как когда нашли его соседи-рыбаки, хохочет и синим пальцем грозит Казимиру, вроде как сын провинился в чем-то.

— Тять, ты живой? — спрашивает Казимир. — Мне сказали, что ты умер.

Хохочет отец и пальцем куда-то в реку тычет. Посмотрел Казимир на реку, а это и не река уже вовсе, а пес его старый, и не на берегу он, а в лесу, собаку свою закапывает. И не то, чтобы закапывает, а в яму глубокую ее бросил и камнями кидает, чтоб та издохла. И каждым камнем ловко так попадает, а животное так скулит жалобно, что вся радость во сне и улетучилась.

И смотрит Казимир на собаку, и собака на Казимира смотрит, прямо в глаза ему, и голосом человеческим громко кричит на него: «За что? За что, Казимир?»

Открыл старик глаза в испуге, а над ним корчмарь — за грудки его трясет и орет: «За что?»

— Зачем окна мне побил, гад?!

Казимир спросонья только мычит да глаза таращит. Бросил его корчмарь, посчитав пьяным, да ушел.

Корчмарь ушел, а Казимир так и остался лежать, как был во сне. В голове только одно: «Что за сон дивный, что и не сон вовсе, а все это было уже где-то».

Припомнилась ему жизнь в деревне. Мать припомнилась ясно так. Странно это было, ведь мать он вроде и не видел никогда, и знал про нее мало. А тут вспомнил все, как в театре увидел со стороны: руки ее, на указательном пальце все время от иглы красное пятно, что-то шила она всегда, кружева делала на продажу.

Вспомнил, как болел он в детстве, как обнимала она его, и руку свою ладонью прижимала к его груди, и тепло от ладони по всему телу его растекалось: затекало в самые далёкие участки, согревало каждый уголочек, а шепот ее как на волнах качал. Что-то шептала она всегда при этом.

Шептала и рукой водила… на той стороне бел-горюч камень Алатырь…

Казимир вскочил, будто его кто за волосы вверх дернул. Мать-то заклинания шептала!

— Нет-нет-нет-нет! Быть того не может, сон — это еще, сплю я, быть этого не может!

Истовый королевский пес, охотник на магов, известный всем корчмарям в округе, как лучший поставщик тел для пыток — сын колдуньи!

Нет, этого не может быть.

— Ах ты, бел-горюч камень Алатырь, ну уж нет, мороку нагнал, ишь шельмец какой, а я его как сына родного берег да за него переживал. А он меня обморочил. Ах ты, недоносок! А я-то старый дурак, просил корчмаря его не мучить долго, по-быстрому кончить. Ах ты, вражье племя, мороку нагнал.

Казимир решительно направился в сторону дома корчмаря в надежде успеть, пока еще с мальцом не кончил палач, дать ему хорошего пинка и от себя лично, и от каждого жителя Края, которого он мог бы обморочить.

— Убью колдуна, — промычал Казимир, и тут же почувствовал что-то неладное.

Ноги не шли, как будто увязли в топкой трясине, он огляделся по сторонам. Чудные дела, каким-то образом, пока думал, видимо, ходил взад-вперед, да не заметил, как в топь зашел.

Казимир был почти по ягодицы в трясине.

— Хорошо еще, что в болотное окно не попал, только по трясине хожу. Так бы ухнулся в болото, поминай как звали. Однако и выбираться пора. Солнце садится, пока видно еще что-то, надо выходить, как стемнеет — совсем будет опасно.

Старик огляделся, чтобы выбрать направление движения, но вокруг не было видно ни одного деревца, в какую сторону земля могла бы быть тверже, совершенно непонятно.

— И как я успел так далеко зайти-то! — удивлялся Казимир, высматривая место потверже, чтобы перескочить на него со своего кусочка земли.

По спине пробежал легкий холодок. Казимир прислушался: ни пенья птиц, ни жужжания насекомых, ничего.

— Ну раз ничего, так и бояться нечего, — рассмеялся он. — Что это я вдруг? Когда насколько глаз хватает, кроме меня никого нет, кого ж мне бояться-то?