Морской ястреб. Фаворит короля.

У южной стены террасы находился навес, поддерживаемый двумя гигантскими копьями. Под навесом стоял диван с шёлковыми подушками, рядом с ним — мавританский столик, инкрустированный золотом и перламутром. Резную решётку у противоположного парапета обвивала роскошная вьющаяся роза, усыпанная кроваво-красными цветами, но в этот вечерний час их краски сливались в сплошное серое пятно.

Лайонел и Розамунда посмотрели друг на друга. Их лица призрачно белели в сгустившейся тьме. Нубийцы, как каменные статуи, застыли у лестницы.

Молодой человек застонал и в отчаянии стиснул руки. Ему вернули колет, сорванный на базаре, наскоро починив его куском верёвки из пальмового волокна. Но сам обладатель колета был ужасающе грязен. Тем не менее мысли его — если первые произнесённые им слова можно считать таковыми — были о Розамунде и о том положении, в котором она оказалась.

— О Боже! — воскликнул он. — И вам пришлось вынести всё это! Какое унижение! Какая варварская жестокость!

И он закрыл своё измождённое лицо руками.

Розамунда ласково дотронулась до его руки.

— Не стоит вспоминать о том, что я пережила, — проговорила она на удивление ровным и спокойным голосом.

Не говорил ли я, что эти Годолфины были неробкого десятка! Многие считали, что в их роду даже женщины отличаются истинно мужским характером. И едва ли кто усомнится, что в эти минуты Розамунда являла собой достаточное тому свидетельство.

— Не жалейте меня, Лайонел. Мои страдания кончились или очень скоро кончатся. — И она улыбнулась той экзальтированной улыбкой, какой улыбаются мученики в судный час.

— Что вы хотите сказать? — изумился Лайонел.

— Что? — повторила она. — Разве не в наших руках возможность сбросить бремя жизни, когда оно становится слишком тяжёлым? Тяжелее того, что повелевает нам нести Господь.

Лайонел только застонал в ответ. С тех пор как их принесли на борт каракки, он только и делал, что стонал. Если бы состояние Розамунды располагало к размышлениям, она бы поняла, какую слабость и беспомощность проявил он в час испытаний, когда по-настоящему достойный человек непременно постарался бы — пусть безуспешно — поддержать и ободрить её, а не оплакивать собственные невзгоды.

Невольники внесли четыре огромных пылающих факела и вставили их в железные крепления, выступавшие из стены дома. По террасе задвигались мрачные красноватые блики. Невольники ушли, и вскоре в чёрной дыре дверного проёма между неподвижными нубийцами выросла третья фигура. Это был Сакр аль-Бар.

Он задержался в дверях и пристально посмотрел на Лайонела и Розамунду. Поза его дышала высокомерием, лицо было совершенно бесстрастно. Наконец он медленно направился в их сторону. На нём был короткий — до колен — кафтан, перепоясанный блестящим золотым кушаком, мерцавшим в свете факелов и при каждом шаге вспыхивавшим снопами огня. Ноги корсара, обутые в красные, шитые золотом турецкие туфли, были обнажены до колен, руки также оставались обнажёнными до локтя. Его голову покрывал белый тюрбан, украшенный пером цапли и пряжкой, усыпанной драгоценными каменьями.

Сакр аль-Бар подал знак нубийцам, и те молча скрылись, оставив его наедине с пленниками. Корсар поклонился Розамунде.

— Отныне, сударыня, — сказал он, — это ваши владения, где с вами будут обращаться скорее как с супругой, нежели как с невольницей. Ведь в Берберии крыши домов отведены жёнам мусульман. Надеюсь, вам здесь понравится.

Не в силах отвести взгляда от Оливера, бледный как смерть, Лайонел отшатнулся от сводного брата, который, казалось, в эту минуту не обращал на него ни малейшего внимания. Нечистая совесть заставляла его опасаться самого худшего, воображение рисовало тысячи казней, страх сдавливал горло, вызывая отвратительное чувство тошноты.

Что же касается Розамунды, то она встретила Оливера, выпрямившись во весь свой великолепный рост. И хоть лицо её побледнело, оно было столь же спокойно и невозмутимо, как его; хоть грудь её часто вздымалась, выдавая внутреннее волнение, во взгляде её горело презрение и вызов, когда ровным, твёрдым голосом она ответила ему вопросом на вопрос:

— Каковы ваши намерения относительно меня?

— Мои намерения? — повторил корсар, и его губы искривила едва заметная усмешка.

Как ни был он уверен в том, что ненавидит Розамунду и стремится причинить ей боль, унизить, уничтожить её, он не мог подавить в себе восхищение стойкостью, с которой она встретила страшный час.

Из-за холмов выглянул краешек луны, похожий на полированный медный серп.

— Не вам спрашивать о моих намерениях, — ответил корсар. — Когда-то в целом мире у вас не было более преданного раба, чем я, Розамунда. Вы сами своей бессердечностью и недоверием порвали золотые путы моего рабства. Те оковы, что я теперь налагаю на вас, разбить будет куда сложнее.

Розамунда презрительно улыбнулась, давая понять, что на этот счёт у неё нет никаких сомнений. Оливер почти вплотную подошёл к ней.