Морской ястреб. Фаворит короля.

— Вы моя невольница, понимаете? Невольница, которую я купил на базаре, как козу, мула или верблюда. Ваши душа и тело принадлежат мне. Вы — моя собственность, моя вещь, моё имущество, которым я могу пользоваться или выбросить, беречь его или уничтожить. У вас нет воли, помимо моей воли. Самая жизнь ваша отныне зависит от моей прихоти.

Глухая ярость, клокотавшая в этих словах, злобная насмешка, исказившая смуглое бородатое лицо, заставили Розамунду отступить на шаг.

— Вы чудовище! — с трудом проговорила она.

— Итак, вы понимаете, на какое бремя променяли узы, расторгнутые вашим непостоянством.

— Да простит вас Господь, — задыхаясь, ответила Розамунда.

— Благодарю за молитву. Да простит он также и вас.

При этих словах из темноты раздалось сдавленное злобное рыдание Лайонела.

Сакр аль-Бар медленно повернулся на этот нечленораздельный звук. Он молча посмотрел на Лайонела и вдруг рассмеялся.

— Ба! Мой бывший брат. Славный малый, как Бог свят! Не так ли? Посмотрите на него внимательно, Розамунда. Посмотрите, как доблестно переносит несчастье сей столп мужественности, вокруг которого вы собирались обвиться, сей могучий супруг, избранный вами. Взгляните на него! Взгляните на дорогого моего брата!

Язвительные слова корсара подействовали на Лайонела, словно удар хлыста, и в его душе, где только что не было места иным чувствам, кроме страха, зажглась злоба.

— Вы не брат мне, — свирепо бросил он. — Ваша мать была распутницей. Она изменяла моему отцу.

Сакр аль-Бар вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

— Если я ещё раз услышу, как твой гнусный язык произносит имя моей матери, то велю с корнем вырвать его. Её память, благодарение Богу, выше оскорблений такой ничтожной твари, как ты. Тем не менее остерегись говорить о единственной женщине, чьё имя я почитаю.

Тут Лайонел изловчился и, как крыса, бросился на Сакр аль-Бара, пытаясь вцепиться в горло. Но корсар схватил его за плечи, пригнул к земле и заставил воющего от бессильной злобы молодого человека опуститься на колени.

— Ты находишь, что я силён, не так ли? — усмехнулся он. — Стоит ли этому удивляться? Подумай о тех шести бесконечных месяцах, которые я провёл на галерной скамье, денно и нощно склоняясь над веслом, и ты поймёшь, что это они превратили моё тело в железо и заставили забыть о душе.

Сакр аль-Бар отшвырнул Лайонела, тот отлетел в сторону и, ударившись о парапет, с грохотом сломал резную решётку и вьющийся по ней розовый куст.

— Знаешь ли ты, как невыносима жизнь галерного раба? Как ужасно сидеть на скамье день и ночь напролёт нагим, прикованным цепью к веслу, нечёсаным, обмываемым лишь редкими дождями; как ужасно непрерывно вдыхать смрадные испарения тел твоих товарищей по несчастью, сгорать под палящим солнцем, нестерпимо страдать от гнойных ран и, наконец свалившись от этой непрерывной, нескончаемой жестокой пытки, чувствовать, как твоё тело истязает плеть боцмана, оставляя на нём незаживающие рубцы? Знаком ли тебе весь этот ужас? — Голос корсара, дрожавший от сдерживаемой ярости, перешёл в рёв. — Так ты узнаешь его, потому что ад, в котором благодаря тебе я провёл шесть месяцев, станет твоим до самой твоей смерти.

Сакр аль-Бар замолчал, но Лайонел не воспользовался предоставившейся ему возможностью. Мужество, неожиданно загоревшееся в нём, так же неожиданно угасло, и он остался лежать там, куда отбросила его мощная рука корсара.

— Однако, — сказал Сакр аль-Бар, — надо покончить с тем, ради чего я приказал привести вас сюда. Вам показалось недостаточным обвинить меня в убийстве, лишить доброго имени, имущества и толкнуть на дорогу в ад; вы решили пойти дальше и занять моё место в лживом сердце женщины, которую я любил. Вот этой женщины.

Надеюсь, — задумчиво продолжал он, — вы тоже любите её, Лайонел, насколько способно любить такое ничтожество, как вы. А значит, к мукам тела прибавятся муки вашей вероломной души. Лишь осуждённые на вечное проклятье знают, какая это пытка. Затем-то я и привёл вас к себе, дабы вы поняли, какая участь уготована этой женщине в моём доме, и ушли отсюда с мыслью, которая принесёт вашей душе более жестокие страдания, чем плеть боцмана вашему изнеженному телу.

— Вы дьявол, — прорычал Лайонел. — О, вы само исчадие ада!

— Если вы, братец-жаба, намерены плодить дьяволов, то когда встретитесь с ними в следующий раз, не укоряйте их за принадлежность к этому достойному племени.

— Не обращайте на него внимания, Лайонел, — сказала Розамунда. — Я докажу, что он такой же хвастун, как и негодяй, о чём говорят все его поступки. Уверяю вас, ему не удастся осуществить свой гнусный план.

— Давая подобное обещание, вы сами грешите излишней хвастливостью, — заметил Сакр аль-Бар. — Что касается остального, то я лишь то, чем вы, сговорившись друг с другом, сделали меня.

— Разве мы сделали вас лжецом и трусом, ибо кем же ещё прикажете считать вас? — возразила Розамунда.

— Трусом? — В голосе корсара звучало неподдельное изумление. — Здесь кроется очередная ложь, которую он поведал вам среди прочих измышлений. В чём, позвольте спросить, я проявил себя трусом?