Морской узелок. Рассказы

В секретарском кабинете на своем месте сидел в крылатке Алексей Алексеевич. Против него — редактор-издатель Семен Иванович. Они о чем-то спорили и сразу замолчали, когда вошел Иегудиил Хламида.

— А вот и он! Полюбуйтесь, Алексей Максимович, на своего общипанного сокола…

Хламида взял в руку протянутый ему корректурный листок. Прочитав, приподнял левую бровь:

— Это что же? Кто это посмел вписать сюда свои слова?

— Это я! Я посмел! — ответил Алексей Алексеевич. — Я говорил вам, что такую вещь и посылать в цензуру опасно.

Хламида сорвал с себя шляпу и хлестнул ею по столу:

— А по-моему, можно и должно!

— Не очень петушитесь, Пешков, — сказал Семен Иванович. — К чему вдруг сокол? Мало ли вам других птиц?

— Я запрещаю печатать мои стихи с этими глупыми поправками!

— «Запрещаю!» Подумаешь тоже! Как это «запрещаю», если цензор написал «разрешаю»? Это не дело! Для кого вы пишете? Для наборщиков?

— В таком случае — прощайте! — Иегудиил Хламида нахлобучил шляпу и, стукнув палкой по столу, вскричал: — Я понимаю его (он поднес палку под нос издателя), но вас (он отступил и надменно поклонился секретарю) — нет!

Хламида вышел, задевая сапогами стулья. Секретарь и издатель прислушались. Хламида потоптался в передней и повернул не вниз, к выходу, а вверх, по шаткой лестнице на антресоли, где помещалась корректорская.

Оба, и редактор-издатель и секретарь, облегченно вздохнули.

— Обойдется! — сказал секретарь.

— Не уйдет! — сказал Костерин. — Вы с ним еще поговорите. Ведь стихи-то стали еще лучше… Без реву…

— Попробую, Семен Иванович.

Осторожно ступая, Семен Иванович вышел из редакции. В передней прислушался в сторону антресолей и через типографию, двором и черным ходом, вернулся домой.

Корректура

На антресолях, в корректорской, струя угар, шумел на огромном круглом подносе пятиведерный самовар, давно не чищенный, в зеленых пятнах и белых потеках. Катя Волжина и Ольга Розанова (Розанчик) читали первую корректуру.

В корректорскую робко вошел секретарь редакции. Он оставил внизу свою серую крылатку и оказался в сером аккуратном пиджаке и белых майских брюках.

— Можно и мне чайку?

— Что вы, Алексей Алексеевич, «можно ли»? — воскликнула Катя.

Пешков отодвинулся со стулом от самовара.

Наливая себе чай дрожащей рукой, Алексей Алексеевич обратился к девушкам:

— Вот извольте взглянуть. Господа, может быть, он вас послушает… Катерина Павловна, уговорите его. Он нас хочет оставить без большого фельетона. А завтра воскресенье. На него накатило, а газета без фельетона.

Волжина остановила взгляд на лице Пешкова; он еще хмурился, но правый глаз его был уже прищурен, и на лицо просилась добрая, лукавая улыбка.

— Он напишет, он согласится, — нежно пропела Волжина. — Он у нас хороший!

— О чем же написать? — спросил, хмурясь, Пешков.

— Да о чем хотите, голубь мой сизокрылый! — всплеснул руками Алексей Алексеевич. — О фонарях, о мостовых, о Струковском саде, о пристанях, о пароходах…

— О птицах… можно?

— Гм… Гм… О каких?

— Ну, например, я хотел бы написать о воронах…

— О воронах? Гм… гм… О воронах? Полагаю, что можно… Ну, там и другие птицы… Не трогайте только двуглавого орла.

— Хорошо! Напишу!

— Великолепно! Давайте по листочку, а то и так мы опоздали с набором.

— Ладно. Посылайте Саньку в «кафедралку». Я буду там. До свиданья!

— Только вы знаете, Хламида, — крикнул вслед Пешкову повеселевший Алексей Алексеевич, — если и о воронах зачеркнет, то исправленного «Сокола» поставим! А то у нас «дыра» — набора не хватит… Я на дачу… Выпускать номер будет Маненков!

Пешков ничего не ответил.

Санька

Самая большая самарская пивная жигулевского завода, неподалеку от кафедрального собора, называлась «кафедралка».

Днем «кафедралка» обычно пустовала. Для Иегудиила Хламиды в эти пустые дневные часы она служила рабочим кабинетом. На мраморном столике стояла кружка с пивом, тарелочка с ржаными, круто посоленными сухариками, пепельница с грудой окурков и маленькая карманная чернильница. Иегудиил Хламида, покуривая, писал на узких, нарезанных в типографии полосках бумаги.

Санька каждые полчаса бегал из редакции в «кафедралку» и весело спрашивал Иегудиила Хламиду:

— Еще про каких птиц будет? О сороках будет?

— Сороки в лес улетели.

— А про грачей?

— О грачах будет.

— А про попугая? У губернатора в окне висит белый попугай.

— Знаю. О нем нельзя.

— Почему?

— Это важная птица.

Назад Санька шел медленно, читая на ходу то, что написал Хламида.

Возвращаясь в четвертый раз, мальчик шел совсем тихо, даже остановился и потом опять пошел, волоча ногу за ногу, уставясь в листки и ничего иного не видя.

Навстречу ему, изнемогая от жары, серой утицей ковылял секретарь редакции Алексей Алексеевич: «все руки» у него были заняты свертками, нельзя было даже распустить зонта. Алексей Алексеевич заметил, что Санька вынул из пачки листок и сунул его в карман штанишек. Алексей Алексеевич остановился и выставил зонтик концом вперед. Зонтик уперся в Санькину грудь.

— А ну, вынимай из кармана листок!

Санька достал.

— Зачем спрятал?

— Та-ак. Очень понравилось.

Алексей Алексеевич пробежал глазами листок.