Мортон-Холл. Кузина Филлис

– Должно быть, ваш батюшка – выдающийся человек. Теперь я припоминаю, что однажды слышал о нем. Немного найдется людей, чья слава докатилась бы до Хитбриджа. Здесь знают лишь тех, кто живет не далее пятидесяти миль от их дома.

– Да, сэр, мой отец – человек выдающийся! Это не только мое мнение, так считает мистер Холдсворт и… и все, кого ни спросите!

– Молодой человек правильно делает, что заступается за отца, – словно бы в мое оправдание сказала миссис Холмен.

Я уже начал сердиться: мой отец не нуждался в заступниках. Его заслуги говорили сами за себя.

– Ну разумеется, – миролюбиво ответил пастор. – Правильно, потому что не кривит душой… и не грешит против истины, я уверен. А то иной раз бывает прямо по пословице «всяк кулик свое болото хвалит». Вскочит молоденький петушок на кучу, хвост распустит и давай во все горло нахваливать своего родителя-петуха, дескать, полюбуйтесь, какого я славного роду-племени!.. Мне очень хотелось бы познакомиться с вашим отцом, – под конец сказал пастор, посмотрев мне в лицо долгим, доброжелательным, открытым взглядом.

Но я не придал этому значения, задетый его словами. Он докурил трубку, поднялся и вышел из комнаты. Поспешно отложив рукоделие, Филлис последовала за ним, но через две минуты вернулась и села на место. Вскоре, еще прежде, чем ко мне вернулось доброе расположение духа, дверь отворилась и мистер Холмен пригласил меня пройти в его кабинет. По другую сторону узкого коридора с каменным полом находилась странная многоугольная комнатка площадью не больше десяти квадратных футов – то ли закуток бухгалтера, то ли кабинет хозяина дома: окошко во двор, письменный стол, конторка, плевательница для жевательного табака и стеллаж со старыми богословскими книгами; на другом, поменьше, стояли книжки для фермеров, разъясняющие, как надобно вести хозяйство, вносить в почву навоз, подковывать лошадей и так далее; беленые стены пестрели клочками бумаги с напоминаниями, прикрепленными где облатками, где кнопками или булавками – смотря по тому, что попалось под руку. На полу я заметил ящик с набором плотницких инструментов, а на столе – рукописи, заполненные стенографическим письмом.

Хозяин с улыбкой повернулся ко мне:

– Моя дочь, глупышка, испугалась, что вы на меня обиделись. – Он опустил мне на плечо свою большую сильную руку. – «Не может быть, – сказал я. – Не в обиду сказано – без обиды принято». Ведь я прав?

– Не вполне, сэр, – признался я, обезоруженный его благодушным тоном. – Но впредь так и будет.

– Вот и славно. Вижу, мы с вами подружимся. Честно говоря, я немногих впускаю в свою келью. Но нынче утром я читал одну книгу и зашел в тупик… Книгу доставили мне по ошибке. Я-то подписывался на проповеди брата Робинсона… Но теперь даже рад, что с заказом вышла путаница, ибо проповеди, при всей их… Впрочем, не важно! Я заплатил и за то, и за другое, хотя в итоге мне придется еще какое-то время ходить в старом сюртуке. Такова цена всеядности! При нехватке досуга я вечно ощущаю нехватку книг – мой неуемный аппетит к чтению требует все новой и новой пищи. Да, вот она!

Он протянул мне книгу. Это был солидный труд по механике, с обилием технических терминов и довольно сложных математических расчетов. Как ни удивительно, математика не стала камнем преткновения для пастора, и от меня требовалось лишь растолковать ему некоторые технические понятия, что я охотно взялся исполнить.

Пока он перелистывал страницы в поисках того или иного места, вызвавшего у него затруднения, мой взор праздно блуждал по запискам на стене, и одна в особенности привлекла мое внимание. Я не удержался и прочел ее, запомнив на всю оставшуюся жизнь. Сперва я решил, что это просто составленный на неделю вперед календарь неотложных дел, но, приглядевшись, понял, что это нечто иное – программа расписанных по дням недели ходатайственных молитв: в понедельник пастор положил себе молиться о благе своей семьи, во вторник – о недругах, в среду – о единоверцах-индепендентах, в четверг – о прочих христианских церквах, в пятницу – о страждущих, в субботу – о собственной душе, в воскресенье – о возвращении заблудших и грешников на путь истинный.

Нас позвали ужинать, и мы вернулись в общую комнату. Дверь в кухню была отворена. При появлении пастора все находившиеся в обоих помещениях молча встали и все взоры устремились к его могучей фигуре. Положив одну руку на трапезный стол, а другую торжественно воздев, пастор глубоким звучным голосом, хотя отнюдь не громоподобно, без намека на аффектацию, которую кое-кто принимает за набожность, произнес:

– Едим ли, пьем ли или иное что делаем, все делаем в славу Божию![15]