МОСКОВСКАЯ РЕЧЬ

Итак, я должен, видимо, признать как непреложный факт присуждение мне Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами»; и как бы ни было трудно принять этот факт, мне приходится в конце концов свыкнуться с мыслью об оказанной мне непомерной чести и выразить свою благодарность тем, кто счел возможным возложить на меня ее бремя.

Я готов сказать, что, когда провозглашается тост за мир между народами, важен не стакан, из которого пьют, и не человек, которого при этом чествуют, главное — это мир, а вовсе не то, что дает повод говорить о нем. Но такая формулировка разделила бы участь всех ей подобных; едва сорвавшись с языка, она вызвала бы желание опровергнуть ее. Мое положение осложняется и тем, что, достаточно трезво смотря на себя, я плохо вооружен для защиты столь лестного постановления, которое мне не пристало одобрять здесь, перед вами, ведь я знаю цену себе и знаю, как невелика эта цена. И пытаясь сегодня, если не объяснить вам, то хотя бы уяснить для самого себя обоснованность этого решения, я должен выйти за пределы собственной личности, отвлечься от личной стороны данного случая и попробовать разобраться в том, что именно пожелали во мне почтить таким исключительным образом.

Думаю, что Комитет по Международным Ленинским премиям «За укрепление мира между народами», присуждая одну из этих премий писателю, хотел прежде всего нанести удар ходячему представлению о бесполезности писательской профессии, о незначительной роли ее в жизни людей, о ее бессилии в борьбе с основными бедствиями человечества. Думаю, что, присуждая эту премию французскому писателю, Комитет хотел также отметить особое место, принадлежащее в борьбе огромного большинства людей нашего времени не только писателю как таковому, а человеку, пишущему на французском языке, писателю Франции, то есть представителю народа, географическим положением и историей страны поставленного как бы в узловом пункте земного шара; здесь уже не раз облекались в плоть и кровь идеи, общие для всего передового человечества, здесь они находили поддержку народных масс, и здесь любая оплошность могла бы иметь не сегодня-завтра неисчислимые последствия не только для этого народа, но и для всех других народов.

И мне думается, что, позабыв о стакане ради налитого в нем вина, я оправдаю свое присутствие здесь лишь тем, что постараюсь определить роль, которая принадлежит в настоящее время писателю вообще и писателю французскому в частности.

* * *

Случаю было угодно, чтобы я выступил здесь перед вами через несколько месяцев после того, как другой французский писатель выступил с таким же намерением в Стокгольме при обстоятельствах, которые могут быть названы аналогичными[1], если только допустимо сопоставлять имена Нобеля и Ленина. Но с обстоятельствами дело обстоит так же, как с концепциями: сравнение здесь возможно чисто внешнее. Я вовсе не собираюсь сейчас полемизировать с моим соотечественником. Я лишь отмечу различия между нами, хотя им был высказан с достаточной последовательностью — к примеру, в оценке искусства для искусства — ряд положений, которые считаются у нас общим местом. Но я не стану подробно разбирать аргументацию этого писателя, приводящую его с неумолимой логикой к упованию на миллионы одиночек — поскольку я, со своей стороны, борюсь против одиночества и, надеюсь, помогаю объединению миллионов и миллионов людей. Я считаю чисто агностической такую точку зрения, при которой теория искусства для искусства признается наравне с социалистическим реализмом. Я считаю чистым агностицизмом точку зрения, с которой человек превозносится только в качестве одиночки и теряет право на признание, едва он обращается к солнцу будущего, которое должно светить миллионам людей.

С этим видом агностицизма происходит то же, что и со всеми иными его проявлениями. Прикрываясь тою же обманчивой скромностью, только в иной области, он якобы признает социальные системы любого порядка, а в действительности целит лишь в одну из них; он отрицает социалистический реализм лишь для того, чтобы бороться против социализма, и только в этом лагере видит преступления против человечества. И это заявляет француз в дни войны в Алжире, и этот француз заканчивает свою речь в защиту культуры выпадом, который может быть понят только как дискриминация в области культуры, ибо, говоря о культурной традиции, он обращается исключительно к культурному наследию Запада. Именно этим выпадом в момент войны в Алжире он далее, отмежевываясь от принципа искусства для искусства, обнаруживает свое родство со всеми, кто борется против социализма иными средствами.

Да, я согласен с его утверждением: для того чтобы культура могла жить и дальше, мы должны держаться нашего культурного наследия — нельзя прерывать процесс дыхания. Но я, со своей стороны, обращаюсь к наследию всего человечества, и для меня дискриминация Запада или Востока означает не что иное, как подготовку войны и отказ от будущего во имя изувеченного прошлого.

* * *