Московские дуры и дураки

В пригородной слободе при даче проживал фабричный крестьянин Федор, имевший двух малолетних сыновей. Из желания сколотить себе и детям легкими средствами капиталец, он начал лжеюродствовать, чем и промышлял до самой смерти. Дети его выросли, начали торговать, имели уже достаточные средства к жизни; и, видя всю нелепость шарлатанства отца своего, употребляли все зависящие от них меры — усадить его дома, или заставить взяться за дело; но мнимо-блаженное

состояние так глубоко пустило свои корни, вошло в плоть и кровь Федора, что даже влияние полиции оказалось над ним безуспешным, и она махнула на него рукой. Юродствовавший отнюдь не притворялся дурачком, но корчил из себя облагодатствованного

человека. Он ходил в черном, засаленном полукафтанье, с длинными волосами, без шапки и босой во всякое время года. На голове у него был какой-то обруч, обернутый черною сальною тряпицею, с нашитым на ней позументным крестиком; носил он длинную палку, с железным на нижнем конце острием, на верхнем же сделан был крест, обшитый шелковыми тряпочками, на которых развешаны были металлические и стеклянные образки. В таком виде ходил он свободно по улицам, площадям, церквам и монастырям города, громко распевая духовные псалмы. Нередко случалось, что пением своим нарушал он порядок церковной службы и с желавшими воздержать его вступал в громогласный спор. Обыкновенным местом пребывания его была монастырская галерея, в известные времена года битком набитая богомольцами из сел и деревень. Иногда он громко пел, а иногда молча молился Богу, делая размашистые кресты с сильными ударами по голове, груди и плечам; земные поклоны его сопровождались сильным стуканьем лбом об пол. Около него группировались толпы любопытных богомольцев и наделяли его милостынею, приговаривая: помяни за упокой или за здравие такого-то; Федор молча брал деньги и громко творил поминовение. По окончании церковной службы, когда весь народ скоплялся около монастыря, он становился среди монастырской площади, оставлял одну руку с жезлом для целования креста в тряпицах, где по словам его зашиты были частицы мощей, а другую протягивал для сбора денег. Каждый богомолец подходил, прикладывался к образам на палке и давал грош. Беспрерывный перечень душ, которых он обязывался помнить, надоедал ему; и вот, едва крестьянин или крестьянка откроет рот и успеет вымолвить: «помяни…», святоша прерывает начатую фразу лаконическими возгласами, с киваньем головой: знаю!., знаю, кого!., знаю!..

Удивленные богомольцы благоговейно крестятся и шепчутся между собой: «вот уж подлинно-то святая душенька! ты только рот разинешь, а уже он и знает кого нужно помянуть

…» Этот потаскушка слыл за предсказателя только у одних приезжих господ, которые нередко посылывали за ним экипажи; в глазах же коренных жителей Воронежа он не имел ровно никакого значения.

Отец Серафим

Последнее нашествие блаженного фокусника на Воронеж было в 1859 году. Государственный крестьянин Нижнедевицкого уезда, села Везноватки, Ермил Сидоров, бросив жену и семейство, преобразовался в какого-то отца Серафима и пошел таскаться сначала по деревням и уездным городам, а потом пожаловал на вакантное место в Воронеж. Хорошо обутый, одетый в суконное полукафтанье, с монашеской скуфейкой на голове, скоро втерся он в несколько купеческих домов, где и пророчествовал, как только доставало уменья. Одна почтенная старушка, купеческая вдова В-ва, имея собственный каменный дом, приютила у себя отца Серафима. При доме ее был сад, в котором находился флигелек в одну комнату; в нем-то и поселился Серафим. С В-вою жил ее сын холостой человек, да приказчик, племянничек ее Григорий К-н. Каждую ночь сын В-вой, после ужина, прощаясь на сон грядущий с матерью, обращался к ней с вопросом: «Маменька, позвольте мне пойти к отцу Серафиму помолиться Богу?» Ну что ж! ступай, Христос с тобою! было обычным ответом. В один вечер сын ранее обыкновенного обратился к матери с подобною просьбою. Мать, хотя и благословила его, но подушка, которую он держал в своих руках и которую никогда не брал с собою прежде, поселила в ней какое-то безотчетное подозрение. Спустя часа два, мучимая разными предположениями и сомнениями (сын любил немножко покутить), старушка позвала к себе прикащика. «Гриша, а Гриша! поди, матушка, посмотри — что мой Ваня делает у отца Серафима». Гриша, мужчина лет сорока семи, тотчас же отправился по поручению в сад, где подойдя к дверям кельи, по обычаю монастырскому пренаивно проговорил нараспев входную фразу: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!..». Аминь! отвечал голос за дверью. Гриша взошел и остолбенел от удивления: на столе был штоф водки и осетрина, а за столом сидела мертвецки пьяная женщина; Ваня был не в лучшем положении; Серафим однако ж не был пьян. Все виденное Гришей было передано старушке В-вой, и Серафима прогнали вон.