Московские эбани

— Неважно кого. Но мы должны соответствовать своему стилю. А как тебя вклинить в наш поток, я даже не представляю. Вот скоро у нас будет сборная солянка под названием "Иисус Христос — хороший человек". Если напишешь что-нибудь в том же духе…

— Вот, — не раздумывая, она вынула из пачки фотографию с картиной изображающей на темном фоне светящийся абрис падающего вниз, словно комета, человека.

— Но мать, концепция другая. Тут не видно чисто русского мученичества, потуг, и извращенной корявости, за что нас и ценят на западе. Космополитизм, мать, космополитизм!

— Космополитизм это, надеюсь, от слова «космос», а не от темы сталинских репрессий? — Вспыхнула и погасила саму себя? Виктория. — Ладно, спекулянт названиями, держись! Ответ не принимаю. Ответишь позже, когда спрошу.

Шагнула за порог и темная зимняя ночь объяла её. "Господи!" — подняла она взор к небу, но не увидела звезд.

— Сколько времени? — услышала она голос Альмара.

— Девять, а может десять, но одиннадцати ещё нет, — растерянно ответила Виктория.

— Чего плохо так одета?

Виктория с недоумением оглядела свое кожаное пальто.

— Замерзнешь. — Пояснил Альмар.

— Я на машине.

— Подвезешь?

— Конечно. А куда?

— На Казанский.

Альмар расположился на переднем сиденье, немного мешая ей управлять машиной, расстегнув свой овчинный тулуп, он вытащил из-за пазухи ополовиненную бутыль водки и, первым делом, предложил ей:

— Хошь?

Она отказалась.

— Ну да. Тебе нельзя — ты за рулем. Тогда один буду. — И отхлебывая водку из горла, начал свой монолог:

— Ты выходит тоже авангард, если тебя так признали. Я тоже авангард. Я тогда ещё начинал, когда вас всех и в помине не было. Я случайно не попал на ту бульдозерную выставку, с которой карьера-то у всех и началась. В деревне пил. Знаешь, такого писателя Венедикта Ерофеева? Знаешь. Вот у него и пил. Это он написал про Петушки. Книга так называется. По местности. Не про петухов, а по местности.

Виктория хотела поправить его, что книга называется "Москва Петушки", и вовсе не "по местности", а по направлению, но подумав, что если человек пил с Ерофеевым, это не значит, что он читал его книгу, и тогда зачем указывать на досадные промахи, если человеку, которому и без того, есть чем гордиться.

— По местности, значит, пил. А туда не попал, под бульдозеры-то… Вот вы меня и не признаете… Ты же тоже меня не знаешь.

— Прости, — искренне посочувствовала непризнанному гению Виктория, но почему у тебя такое странное имя Альмар?

— Это псевдоним такой, потому как засилье идет чужеземцев. Они и правят балом. А куда я как Петя Петров денусь? Кто меня запомнит?

— Ну почему же? Запоминали Петровых. Был Петров-Водкин. Был художник из «двадцатки», что выставлялись на Малой Грузинской — Петров-Гладкий. Да не один — был Петров-Гладкий Младший, был и Старший. Работы старшего я очень любила. Такая пронзительная нежность и свет в его картинах!.. Говорят, что он был учеником Ситникова. Я тоже успела взять несколько уроков у Ситникова, но Петров-Гладкий Старший, если и был его учеником, то явно превзошел своего учителя в несколько крат. Хотя, вокруг него не было такой шумихи. Не пойму, куда они все пропали — эти великолепные художники с Малой Грузинской? Слышала, что несколько человек покончило с собой… Но даже если это так — куда девались остальные? Почему ни намека на их присутствие в Москве? Почему следующее поколение художников не взялось развивать их направление, хотя они и были все разные?.. Они, пожалуй, первыми, отошли от пропаганды и от сопротивления ей. Просто были мастерами!.. Ой, я, кажется, проехала Казанский.

— А… ладно, — махнул рукой Альмар, — Вези меня на Ленинский проспект.

Виктория несколько удивилась — Ленинский — чуть ли не в противоположной стороне, но, расслабившись за разговором, послушно поехала по заданному направлению.

— А ты так говоришь, что выходит — не эта?

— Что не эта?

— Ну — не авангард.

— Не знаю. Понять не могу — что тут сейчас под этим определением подразумевается!

— Он мне тоже надоел! Душил бы собственными руками!

— Но ты только что говорил, что являешься — чуть ли не отцом современного авангарда!

— Да черт его знает, не знаю — я кто. Оттого меня и Альмаром назвали. Это от кальмара. Потому как всех их передушить — не то, что рук, щупальцев не хватит! — вздохнул Альмар и допил остатки своей водки из горла.

— Какой же ты злой, оказывается.

— Да не злой я, а уставший. Нигде почему-то мне места нет. Значит, говоришь, ты не ихняя. А чего ж тогда они тебя в кабинет пригласили? Покупатель что ли? — и, не дождавшись ответа Виктории, предложил: — Купи у меня работы.

— А посмотреть хотя бы можно?

— А вот. — Альмар тут же вытащил из-за пазухи рулон бумаг. Рисунки тушью, шариковой ручкой, фломастерами чуть ли не на оберточной бумаге, мятые и запачканные небрежными руками его собутыльников. Рисунки выдавали рубенсовскую школу, талант, немалую фантазию, судя по попыткам закрутить композицию. Но это были всего лишь незаконченные, исполненные на скорую руку обрывки задумок, зарисовки.

— Интересно. Ты заставляешь меня думать о тебе гораздо лучше, чем кажешься.