Москва против Мордора

Двести упорных, двести-на-весь-город, терпеливо стоят у отгородившейся от них забором Думы, мерзнут, ходят, смеются, обнимают друг друга и беспрерывно фотографируют всеми видами современной техники. Между ними ходит полицейский с мегафоном и упорно долбит по мозгам: «Уважаемые граждане, просим вас не стоять на тротуаре, освободите проход!» Он говорит это десять раз, сто раз, триста раз, и в конце концов получает в ответ: «Надоел, кончай трындеть!» Вдруг четыре женщины разного возраста слаженно встают в ряд и ловко растягивают в толпе длинный плакат со словами: «Свободу узникам режима!» Они успевают простоять две минуты, а одна успевает еще произнести ясным голосом заготовленную заранее чеканную фразу: «Бастрыкинская мануфактура шьет дело гнилыми ниткам по лекалам 1937 года!» — но тут два десятка униформированных мужиков с промытыми в казарме мозгами набрасываются на них, мнут, давят, крутят им руки и волокут по черному зимнему асфальту к автобусам. В раскрытые двери воронка я вижу клетку, туда, в темноту клетки, пихают их. Я обхожу автобус и через частую решетку в борту вижу вжатое в нее лицо и слышу сильный мужской голос, который кричит оттуда без устали, как заведенный: «Полиция с народом, мусора с Путиным! Свободу героям Болотной!»

На Тверской, в ста метрах от народного схода, идет обычная жизнь. Машины уставились в глухую вечернюю пробку. В магазине Bosco продают красные спортивные штаны за пятнадцать тысяч рублей. Из кафе звучит громкая музыка. На тротуаре стоит парень и раздает прохожим листовки, но это не призыв спасти «узников Болотной», а призыв купить драгоценности в ювелирном магазине «Якутские алмазы». Он отдает последнюю рекламную листовку кому-то в руки и с легкой душой уходит в ночной, нервный, упоенный жизнью, свихнувшийся на деньгах, полный приезжими город, десять миллионов жителей которого забыли о своих братьях, невинно сидящих в тюрьме.

Дума высится, как фараонов дворец, с освещенным прожекторами фасадом и золотым двуглавым орлом, распластавшимся на высоте в холодном воздухе зимы. Там у них какая-то своя жизнь, довольно странная. Радостно мигают две высокие новогодние елки, упрятанные за охранный забор. Это, видимо, отдельные какие-то елки, депутатские. Я предполагал, что те, кто выходят из Думы, будут смотреть на собравшуюся толпу с недоумением, но ошибся: они не смотрят никак. То есть просто сквозь. Сначала из высоких дверей вышел высокий человек в элегантном длинном пальто, несший на плечиках белоснежный пиджак, и удалился в черный автомобиль. Потом выбежал игривый клерк, почему-то с гитарой. Особенно хороша была дама-депутатка в белой меховой шубе, вышедшая из Думы в сопровождении лакея, который, семеня ногами, забегал то слева, то справа, а она шла сквозь его подобострастную беготню с победительной улыбкой дивы на службе цезаря. Наконец он открыл ей дверцу сияющего, а может быть, даже благоухающего шампунем черного авто, и она села туда, одарила его улыбкой и уехала домой пить китайский чай в чашечке тончайшего фарфора. Ей надо было отдыхать, завтра с утра ей предстояла тяжелая работа: принимать предложенную президентом амнистию.

Черные машины у Думы стояли длинными рядами и ждали депутатов. Я обошел их ряды, заглядывая в кабины. Шоферы все были мужики в теле, очень спокойные. На бурлящую вокруг толпу протестантов и на абсурдные действия полиции, зачем-то винтившей просто стоящих на месте людей, они не обращали никакого внимания. Двое полицейских волокли мимо машины молодого человека с тубусом в руках (он даже не успел развернуть свой плакат), а шофер машины был в это время в уютной полутьме кабины и в трех тысячах световых лет от жалкой планеты Земля. Двумя руками он держал планшет, на дисплее были еще две руки с пистолетами, и он, четырехрукий, мчался с этими пистолетами по коридорам Армагеддона за монстром и палил, палил, палил. Болотная? Где? Какая Болотная?