Москва - Варшава

— Потому что тебе сделали предложение, от которого не отказываются.

— А, это… — я тряхнул головой. — Не отказываются. Но я отказался.

— Вот и дядя говорит, что ты отказался. Но как-то слишком шумно. Театрально, что ли. И мужик, который с тобой беседовал, уехал весь белый от бешенства… Дядя говорит, странно, что тебе ничего не было, когда ты так разозлил работника органов. Ни распоряжения припугнуть тебя или завалить на сессии, ничего.

— А раз ничего не было — значит, это больше смахивает на спектакль, разыгранный, чтобы я выглядел чистеньким? — усмехнулся я.

— Ну, дядя так прямо не говорит… — она опять смутилась.

— Но намекает вполне прозрачно… Но, если это так, то зачем ты завела со мной этот разговор? Вдруг я тебя продам? — мне кое-что становилось ясно. Меня не трогают, чтобы представить меня завербованным стукачом. И, замкнув на меня подозрения всех окружающих, прикрыть истинного стукача.

— Потому что я тебе верю, — сказала она.

— Спасибо тебе, — сказал я. — Действительно, спасибо.

Я стал приглядываться к ней повнимательней. Может ли быть, чтобы этот разговор являлся тонким ходом, рассчитанной провокацией? Нет, она казалась вполне искренней.

Она мне верила, и поэтому решила меня предупредить, что вокруг меня витают нехорошие слухи.

А почему она мне верила — гадать не приходилось. Достаточно было один раз перехватить её взгляд. Я ей нравился… Впрочем, я многим, кажется, нравился. И возникшие вокруг меня подозрения лишь подогревали её интерес. Больше того — в этом я разобрался потом — ей чуть-чуть, втайне от неё самой, хотелось, чтобы эти подозрения оказались правдой. Для некоторых женщин важно найти более-менее приемлемое объяснение той силе, которая притягивает их к мужчине, им не хочется признавать, что это сила чисто животная. И она убеждала себя, что её ко мне влечет, потому что за мной ощущается твердыня иной силы — той силы, которой я продался и частицей которой я стал. Сила империи, да, и в этом ореоле я ей виделся чем-то вроде легионера. Приблизительно так.

И я откликнулся на этот её призыв. Почему бы и нет? У Марии была своя жизнь, муж, семья, увидеться мы могли с равным успехом и через два дня, и через десять лет, а мне надо было выстраивать жизнь собственную.

Роман можно было начать с пол-оборота. Но я медлил. Медлил до самого конца семьдесят девятого года. Мы гуляли с ней, в холодном и мрачном ноябре, заходили погреться в одно из тех кафе, которые уже не существуют, обсуждали дела студенческие, обсуждали книги и фильмы, и наши отношения висели на тонкой грани романа. Почти весь курс был уверен, что мы переспали, хотя на самом деле это было не так.

И вот — с чего я начал этот кусок моего повествования — подошел к концу семьдесят девятый год, и советские войска вошли в Афганистан, и в день ввода советских войск в Афганистан я получил посылку из Польши. Из Кракова, а не из Познани или Варшавы, как можно было бы ожидать.

В посылке оказалась пластинка с песнями Булата Окуджавы, как следует запакованная с двух сторон в листы пенопласта и, поверх пенопласта, в тонкую фанеру. Все песни на этой пластинке исполнял польский ансамбль, по-польски, все, кроме последней — «Агнешка, или Прощание с Польшей», которую пел сам Окуджава.

Отправительницей значилась некая Каролина Богульская, но к пластинке было приложено письмо от Марии.

«С Новым годом, Дик!

Выполняю свое обещание и дарю тебе песенку о бумажном солдатике песенку в том исполнении, которое должно связать нас с тобой и стать мостиком между нами. Правда, иногда мне кажется, что ты не бумажный, а Стойкий Оловянный солдатик, а я — та самая бумажная балерина, которая порхнула в огонь вслед за ним. Впрочем, не все ли равно, расплавиться в огне или сгореть? Надеюсь, что сам ты в огонь ещё не шагнешь, а вот письмо это огню предашь. Пусть чистым пламенем порхнет тот поцелуй, который я оставляю на бумаге.

Когда я теперь попаду в Москву, я не знаю. Я беременна, и мой муж очень счастлив.»

Я так и застыл с письмом в руке. Беременна? Значит, для нас все кончено? Или нет?..

Но письмо я сжег. А что я помню его от слова до слова — так я помню все, связанное с Марией и, если бы начал рассказывать о каждом мгновении наших встреч, отпечатанном в моей памяти предельно ясно, то мы бы никогда и из семьдесят девятого года не вылезли бы.

Я аккуратно взял в руки пластинку. Для верности, название (данное, естественно, по-польски) «Песенка о бумажном солдатике» в перечне песен Мария подчеркнула фломастером.

И я поставил пластинку.

Странно было слышать Окуджаву в переводе на польский. А аранжировки песен были очень красивыми, с сопровождением колокольчиков. А если не колокольчиков, то, может, небольшого ксилофона — в общем, инструмента или инструментов, дающих переливчатый звон.

«Жовнеже быв з папьеру…»

А потом и сам Окуджава запел — и его несильный, но такой проникновенный голос, его слова, в которых за легкостью тянущихся в небе перелетных птиц — одна за другой, за вожаком, в строгом порядке — ощущается трудная работа управляющих крыльями мускулов, до мучительной боли стиснули мне сердце.