Мост

— Значит, это не обидное, не плохое слово? — затаив дыхание, спросил Тражук.

— Да, оказывается, не обидное… даже очень хорошее слово! — медленно выговорил старик, отвечая больше себе, чем Тражуку.

До последнего времени Тражук считал, что в жизни — все правильно. В книгах говорилось: мирозданием управляет бог, жизнью народа — царь. В волости должен быть старшина, в селе — сельский староста. Есть на свете бедные, есть богатые. Но именно сегодня Тражук понял, что он сам — бедняк, и это плохо и несправедливо. «Жених из курной избы».

Тражук был обескуражен. Царя свергли, а бога, говорят, нет. Ему захотелось побеседовать с отцом. Года два тому назад после жаркой бани Тражук спросил отца:

— В аду на раскаленной сковородке, наверно, жарче, чем на банных камнях? А почему люди не боятся ада?

Отец усмехнулся:

— Не знаю, сынок. Из ада никто не возвращался… — А напившись чаю, разговорился: — О том, что на том свете есть ад и рай, рассказывают русские попы. — У чувашей в старину была своя вера. Еще я помню — чуваши резали скотину, принося ее в жертву Пюлеху и Киримету. Задабривали их, просили облегчить жизнь, о загробной и слышно не было. Умные люди не верят в бога — ни в русского, ни в чувашского. Тимуш — старший брат Павла Мурзабая — образованный и умный был человек. Окончил Кузьминовокую школу, учился и в городе. Он говорил нам с Сахгаром, отцом Румаша: «И ад и рай только на земле. Бога и черта человек выдумал сам». Про Тимуша слух пошел, что он свихнулся, начитавшись книг. Ты его не помнишь, он умер от холеры еще молодым; люди говорят, что бог наказал его за безверие.

— А ты не побоялся, что я свихнусь, отдал меня в учение, — заметил Тражук.

— Может, и боялся бы, если б не учитель Ятросов да Тайман Сахгар. Отец Румаша, не ходил в школу, а читать и писать научился. Сахгар говорил мне: «Тимуш вовсе не свихнулся, просто умнее других и знает больше, чем мы, темные люди». То же подтверждал и Ятросов. Учись, читай. Если хватит ума, во всем разберешься…

Тражук вспомнил об этом разговоре в бессонную эту ночь.

Не только о боге надо потолковать с отцом, но и о делах людских. Не может Тражук забыть радости кузьминовских женщин, когда они поверили в мирную жизнь. А вообще-то ничего не изменилось от того, что царя свергли.

«Рано еще, — думал Тражук, — наверное, будет что-то новое. И смута будет. Даже сам Фрол Тимофеевич не знает».

Утром Вася Черников рассказал Тражуку, что семинарист спрятал земского в подпол, а народу наврал, что тот уехал в город. Земский сбежал — только ночью уже — после молебна. И об учителях все знал Черников: все они эсеры. Только Екатерина Степановна монархистка. Она портреты царя и всей его семьи спрятала на дно сундука. Белянкин — главный у эсеров. А семинарист Вознесенский — кадет.

И еще Вася прочитал Тражуку письмо, присланное женихом его сестре — Наташе Черниковой. Как оно попало к Васе — некогда было раздумывать. Жених Виктор Половинкин прощался с Наташей. «В городе появились большевики — слуги антихриста и немецкие шпионы. Мы им объявили смертельную войну. Я достал револьвер. Возможно, когда ты будешь читать это письмо, я буду лежать пронзенный пулей врага»…

— Дурак он, Половинкин, — заявил Вася. — Половинкин и есть. Ума-то у него вполовину меньше, чем нужно. По мне, пусть сгорят все эти правительства. Стану я из-за них жизнью рисковать. Дожидайся! А отец мой тоже сдурел, хвалит Белянкина. Он, говорит, теперь всему голова в Кузьминовке. А по-моему, хитрец он, Белянкин, вроде твоего Хаярова. Всем морочит головы.

После занятий на крыльце школы Тражук столкнулся с Санькой — сыном лавочника. Появившийся рядом Чее Митти злобно крикнул Тражуку:

— Спеши домой! Отец твой умирает. Он лошадь увел…

— Что, Митька, ты несешь? — перебил его Санька. — Торопись, — обратился он к Тражуку. — Отец твой захворал… Мать велела быстро ехать домой.

7

В Чулзирме курных изб немало, а землянка только одна, и жил в ней Сибада-Михали.

Кто из чувашей не умеет плести лаптей? Но искусней всех плетет Михали, прозванный Сибадой[8]. Он возит лапти на базар, да и в Чулзирме у него их охотно покупают: бедняки — для себя, богачи Чулзирмы и Сухоречки — для своих батраков.

Михали работает не разгибая спины, но никак не может выбиться из нужды. Правда, одна заветная мечта исполнилась…

…Никогда Михали не чувствовал еще такой радости, как в то последнее роковое утро. Верхом он спозаранку поехал в Заречье, гордо посматривая по сторонам: глядите, мол, люди добрые, я навьючил нынче связку лаптей на собственного коня и не к кому-нибудь еду, а к самому Медведеву. И глядели люди на счастливого Сибада-Михали. Одни радовались его счастью, другие провожали завистливыми взглядами.