Мост

Оля смотрела на Радаева с грустью и даже с жалостью. Такой был веселый, открытой души человек, жизнь в нем кипела. Теперь под глазами черно, да и все лицо как-то потемнело. Можно подумать, что он никогда не шутил, не смеялся. Здоровье уходит. Мучают старые раны, а иногда бывают приступы необъяснимой боли. И катается он тогда по постели, скрипит зубами. Неужели и Румаш вернется с фронта такой, израненный, потемневший?! Какой бы ни был, лишь бы живой вернулся…

Вдруг Оля просветлела, улыбнулась. Она явно почувствовала живые толчки под сердцем. И тут молодая женщина забыла и про все горести.

«Дитя Румаша шевелится!»

Предложение Радаева приняли. Решили, что выполнять работы по Совету в Чулзирме должен человек, знающий людей на селе. Антонина Павловна горячо и убежденно заговорила о Тимруке. Комячейка, выслушав ее, наметила уполномоченным Владимира Осокина, по прозвищу Замана-Тимрук.

Два дня спустя Арланов поучал Тпмрука:

— Смотри, Владимир Наумович! Ты теперь уже не Тимрук-Замана, а товарищ Осокин, у-пол-но-мо-чен-ный! И брось раз и навсегда выкрикивать: «Замана!» И лозунг «Пролетарий — на коня!» — тоже надо говорить вовремя и к делу.

— Без тебя знаю, — ответил Тимрук, как всегда скаля в улыбке зубы. — И за тебя возьмусь, научу чисто и правильно говорить по-чувашски. За каждое искаженное слово буду взыскивать штраф: в первый раз — десять рублей, во второй — пятнадцать, а там — и двадцать.

Вдвоем они перешли через верхний мост и направились было в Малдыгас. Арланов вдруг издали заметил Мирского Тимука. Оглянувшись по сторонам, работник Мурзабая быстро заскользил по обрыву вниз.

— Знаешь ты этого батрака? — спросил Арланов. — Может он стать опорой Советской власти?

Тимрук тихонько засмеялся.

— Этот батрак недавно из тюрьмы вышел. По денежному вопросу отсидел, да ты, верно, слышал? — отозвался Тимрук, неожиданно став серьезным. — Вместо того чтобы стать опорой или сесть «на коня», он скоро Мурзабая оседлает. А пока ищет всюду для Хаяр Магара кумышку… Сами варить остерегаются.

…Мирской Тимук спускался по крутому берегу Каменки действительно в поисках самогона. Вернувшись в село, Тимук удивился: односельчане, оказывается, гнать кумышку боятся. Из всего села, не очень и скрываясь, варят самогон лишь Чахрун Мишши да младшая сноха Элим-Чилима. С Чахруном Тимук решил не связываться больше, а узнав, что орудует Праски, направился к ней в баньку.

От щепы и стружек поднимался белесый дымок. Стоя спиной к двери, Праски что-то помешивала в кастрюле… Помаленьку с волнующим звуком «кап-кап!» наполнялась подставленная под трубочку кружка.

Тимук, стараясь не топать, прокрался в баню. Праски готовилась вылить наполнившуюся первачом кружку.

— Слишком рано пришел, Тимук пичче, — узнала почему-то нежданного гостя Праски, не оглядываясь. — Рано пришел. Пойди прогуляйся, просвежись.

Тимук молча закрыл накрепко дверь, присел прямо на пол.

Праски поднесла ко рту кружку, отпила:

— И тебя небось тянет? Угостить, что ли?

Тимук облизнулся. В бане дымно и полутемно. Молодая женщина попивает кумышку… Тихо легла на спину Праски рука Тимука. Женщина вздрогнула, но не оттолкнула, вроде ждала молча. Тимук быстро повалил женщину на пол, целовал в губы, в щеки, в шею.

Одурманенная кумышкой Праски вроде бы и сдалась, но потом мгновенно оттолкнула гостя, поднялась и ласково сказала:

— Постой, Тимук, сначала выпей и ты.

Тимук, оставаясь сидеть на полу, совсем было приготовился хлебнуть самогону. Праски еще нацедила в кружку вонючей жижи. Неожиданно пинком ноги раскрыла дверь бани:

— Ты, тюремная вошь, решил стоптать меня как петух! — злобно прошипела она, — Вот, катись к Ембельди Альдюк и топчи ее! — и плеснула еще неостывшей кумышкой из кружки Тимуку в лицо.

Тимук меньше всего рассчитывал на такой оборот. Он, растерявшись, не успел еще и вытереться, — Праски уже выбежала из бани.

— Правильно прозвали тебя Мирским Тимуком! Гляди-ка! Ко мне даже пристал. Если надо будет — поищу помоложе… — бормотала женщина, карабкаясь по откосу.

Оставив заказчика наедине с запретным аппаратом, Праски поплелась к Кидери.

Тимук как ни в чем не бывало остался гнать самогон. Выпил полную кружку горячего зелья и прошипел:

— Погоди, в другой раз не вырвешься! Не то чтобы вырваться, сама позовешь. А не позовешь — будешь в тюрьме вшей кормить.

Праски не оглядывалась, угроз Тимука не слыхала — была уже далеко.

10

Вихрь времени поднял Тражука на такую высоту, о которой он и мечтать не мог.

До нынешнего года ему и во сне не снилось, что будет он работать на третьем этаже прославленного дворца, в самом высоком здании города. Тражук ничуть не возгордился. Не только что возгордиться, даже потерял покой, словно сам перед кем-то в чем-то провинился. Больше всего страдал от сознания, что он не вместе с товарищами, проливающими за Советы кровь на фронте.

Это хорошо понимал старше его годами Симун Мурзабай — Семен Николаев. Семен разделял его мысли.

Семен и Тражук и вместе и поодиночке немало передумали о жизненном долге.