Мост бриллиантовых грез

– О да, – величаво подтвердила графиня. – Причем очень тяжело. Она даже не могла идти сама. Ее принес на руках какой-то господин, а она так рыдала, что я просто изумилась. Наверное, она упала и что-нибудь себе сломала, руку или ногу. Я, конечно, понимаю, что это больно, однако необходимо тренировать выдержку. Это такой моветон – рыдать публично! Надо уметь скрывать свои чувства. Я отлично помню, как нас с сестрой учила выдержке наша дорогая маман. В наше время платья частенько приносили от модисток не совсем готовыми, и, собираясь на бал, нам приходилось кое-что подкалывать булавками, подгоняя наряд по фигуре. Ну а во время танца, вы понимаете, кавалер мог нечаянно нажать на булавку, и она вонзалась в тело. Какая-нибудь плебейка непременно вскрикнула бы и поставила себя в смешное положение, однако наша маман с малых лет подкрадывалась к нам с сестрой, когда мы об этом даже не подозревали, и втыкала нам булавки в самые чувствительные места. Если мы вскрикивали, нас оставляли без сладкого, а иногда и вообще без ужина. Но чаще всего нас ждала хорошая порка, для чего маман ежегодно дарила нам ко дню рождения розги. Пучок – сестре, пучок – мне. При таком продуманном воспитании наша выдержка со временем сделалась безупречной, и даже если во время танца кавалеры слишком крепко сжимали наши талии и в наши тела вонзалась не одна игла, а несколько, наши лица продолжали сиять безмятежными улыбками. Вот что я называю выдержкой, молодой человек. А ваша маман рыдала так, что даже не дала себе труда поздороваться со мной. Совершенно распустились эти восточные иммигранты!

Роман больше не мог слушать.

Эмма! Что с ней?!

Все, все булавки – десятки, сотни, тысячи булавок, которыми было утыкано барахло, хранившееся в шкафах, сундуках и кофрах на пыльном, заброшенном чердаке, разом вонзились в тело Романа. Он сам не знал, как очутился уже в подъезде, – не исключено, что проскочил сквозь стену, потому что графиня как стояла неподвижно, плотно закупорив дверной проем, так и осталась стоять. Однако Романа на улице уже не было, он пробежал подъезд, ворвался в лифт и нажал на кнопку пятого этажа. Немедленно пожалел об этом – так медленно полз лифт, наверное, бегом было бы быстрее. От ярости стукнул кулаком по потертой велюровой обшивке. Шевелись же ты, старый облезлый катафалк!

Ну, наконец-то пятый этаж… Роман скачками понесся наверх. Сейчас он ворвется в комнату и убьет Илларионова!

На пороге общего коридора на шестом этаже он споткнулся и чуть не упал. Это несколько отрезвило его.

«Не будь идиотом! – сказал он сам себе. – Что ты несешься, как бешеный бык? Илларионов наверняка вооружен…» Иначе каким бы образом он мог заставить Эмму сесть в его машину? Наверное, под дулом пистолета она сказала ему этот адрес. Может быть, выдала и тот, на рю Оберкампф, их главную явку… И наверняка рассказала обо всем их замысле, возможно, даже о бриллиантах… Поэтому и рыдала, что была до смерти напугана Илларионовым!

Да пропади они пропадом, эти стекляшки! Главное – Эмма!

Если он сейчас вышибет дверь, Илларионов наверняка выстрелит. Можно нарваться на пулю…

Да черт с ней, с пулей, – вот только раненный или убитый он не сможет помочь Эмме!

«Возьми себя в руки!» – приказал себе Роман, усмиряя запаленное дыхание. Права эта мадам Обломок Прошлого, которую ты только что встретил внизу: выдержка нужна! Вот и Эмма частенько повторяла, цитируя своего любимого Пушкина: «Учитесь властвовать собою, не всякий вас, как я, поймет, к беде неопытность ведет!» Правда, она говорила ему это по другому поводу, когда учила его не спешить, думать о том, что он делает, не терять головы даже в самые безумные, самозабвенные мгновения, учила останавливать себя, даже если это кажется невозможным, потому что…

Он тряхнул головой, потому что от таких воспоминаний, от воспоминаний о ней всегда впадал в полубессознательное состояние, а сейчас ему нужна была холодная голова.

Роман глубоко вздохнул и на цыпочках, чуть касаясь пола, проделал те несколько шагов, которые отделяли его от двери в их с Эммой каморку.

Встал под дверью.

Тихо. Вроде бы тихо…

Роман, не дыша, приложился к двери ухом.

Несколько мгновений он ничего не мог расслышать, так сильно стучала кровь в висках. Потом различил какие-то звуки… Но это были не всхлипывания Эммы, не яростная брань Илларионова, не хлесткие пощечины. Звуки были простые, негромкие, мирные… Вполне обыденные, житейские…

Ритмично скрипела кровать.

* * *

Сначала у них ничего не получалось. Ну никак дело не хотело идти на лад! Казалось, тот безумный порыв, который бросил их друг к другу, уже сам по себе залог успеха, но нет – они были так же далеки от ожидаемого финала, как на старте, еще там, в автомобиле, когда Эмма начала рыдать, а Илларионов вдруг набросился на нее и принялся целовать. Она оттолкнула его, он угрюмо взялся за руль снова, но потом то и дело останавливал машину, и яростно набрасывался на Эмму, и тискал, и мял, и пытался расстегнуть ее джинсы, а она не переставала плакать и отталкивать его.