Мотылек

   — Леди, — раздался голос маркизы, ощутившей что благочестие её салона находится под угрозой, — наказание следует придумать всем троим, а не только графу Рокону. Это должно быть нечто, не только услаждающее взор, но и слух, что-то возвышенное, под стать теме сегодняшнего вечера.

   — Пускай проигравшие продекламируют стихи, несущие в основе некую поучительную мысль! — подал кто-то идею.

   — Превосходно! — маркиза взмахнула веером, — граф, прошу, вы первый.

   Джаральд вновь одарил хозяйку сладчайшей улыбкой, вернулся к возвышению, но не поднялся, а присел на край, согнул в колене одну ногу и оперся на неё локтем. Он устремил задумчивый взгляд в окно, а все вокруг замерли в ожидании. Возможно, приготовились услышать нечто, действительно возвышенное, или же просто любовались преисполнившимся одухотворённости взглядом графа и грацией расслабленного хищника. Я наблюдала за его застывшей в задумчивости фигурой и, подобно остальным, затаив дыхание ждала, что же опекун продекламирует.

   Нежнее взор, и чаще стон,

   И медленно сплетутся руки,

   Ласканья губ, как сладкий сон,

   И ног пленительные путы.

   Нас полог шелковый волос,

   От света белого укроет,

   Ответишь «Да» мне на вопрос,

   И страсть обоих успокоит.

   Ты льнёшь все ближе, чуть дыша,

   Румянцем вспыхнет нежность кожи,

   Ласкать я буду не спеша,

   Стыдливость больше не поможет.

   И добродетели оковы,

   Рассыплются прозрачным пеплом,

   И в небеса сорвёмся снова,

   Парить на крыльях вместе с ветром.

   Но все померкнет в миг единый,

   Когда в сознанье мы придём,

   И оросится ум прельстивый,

   Греха порочного дождём.

   Душевной муки лишь услада,

   Отныне будет суждена,

   То горькая твоя отрада,

   Страдать навек обречена.

   Джаральд встал и снова поклонился, а с губ несчастных, растерявшихся праведниц слетел тихий стон. Он так читал... мне показалось, будто разговаривал сейчас со мной и искушал, а когда поддалась своим чувствам, бросил сгорать в огне боли и раскаяния. И они тоже решили, что его речи адресованы им, всем вместе и каждой в отдельности.

   Маркиза быстро поднялась со своего места. Она выглядела немного растерянной, но быстро взяла себя в руки:

   — Как умело, граф. Как тонко вы подметили губительную прелесть страстей. Всем грешникам суждено гореть в очищающем пламени раскаяния и только в этом их спасение. Благодарим вас, браво!

   Маркиза захлопала и ей вторили остальные, и, кажется, только у меня сложилось впечатление, будто граф нарочно изменил концовку, а в настоящем стихотворении было написано нечто иное. Что это, насмешка? Намёк? Очередная издёвка над благочестивым обществом грешников? Просто ещё один метко брошенный камень, в том числе и в мою сторону. Он ведь неприкрыто говорил о плотских утехах, а они всё равно хлопают и только оттого, что граф взял и выдал некое нравоучительное окончание. Хотя настолько ли оно нравоучительное? Возможно, в виду имелось совершенно другое, что героиня этого стихотворения будет сгорать в пламени своей страсти вечно.

   Я поймала его взгляд, мельком скользнувший по мне, но в этот миг маркиза вновь отвлекла внимание на себя:

   — Хью, дорогой, твой черёд. Что ты продекламируешь?

   — Заповеди о послушании. Думаю, всем будет приятно услышать.

   — Конечно, чудесная идея.

   Маркиз чинно выпрямился возле возвышения и принялся читать заповеди. Я знала их наизусть (в своё время мачеха заставила выучить назубок) и поэтому не вслушивалась особо, да и не могла ни на чём сосредоточиться после выступления отчима. Он сам написал это стихотворение? Кому его посвятил? Читал ли в тишине спальни той, кто послужила музой для графа? Я наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц, не желая отводить взгляд, любовалась и вновь задавалась вопросом: какой же он на самом деле?

   — Теперь ваш черёд, дорогая Розалинда, — маркиза вывела меня из глубокой задумчивости, возвращая обратно на землю.

   — Я бы хотела прочесть отрывок из «Оды морали»6.

   — Чудесно, дорогая, прошу.

   — Джаральд, нас больше не пригласят в дом маркизы. Я так старалась подружиться с ней, а ты взял и все испортил, — мачеха раздражённо постукивала веером по руке, и только этот звук нарушал воцарившуюся в карете тишину.

   — Раз я испортил, меня и казнят. Вы с Розалиндой были само воплощение благопристойности и непогрешимости, полагаю, вас непременно оправдают и помилуют.

   — Это даже не смешно, дорогой.

   — Конечно, не смешно, это просто ужасно, поскольку все твои попытки выдать Розалинду замуж заранее обречены на провал.