Мозаика

Вор и блудница пили вино из старых грязных стаканов, оно жгло их и что-то давно забытое воскресало в них…

Вот она быстрая студеная речка, мелкие камушки дрожать на дне ее, золотится на берегу горячий песок.

Сбросим-же одежды, войдем по-пояс в воду и будем весело брызгаться алмазносолнечными брызгами! Девочка, твои глаза – незабудки, твои волосы, как золотой шелк, мягкий и чистый, а какая маленькая у тебя ножка!

А ты, о чем задумался, курносый мальчуган? Плыви скорей за своей сестренкой, догоняй ее, а то далеко уплывет она от тебя – на самую середину реки!..

Не будем же задумываться, сбросим одежды! Будем, как дети… Еще можно жить…

Они поспешно сбрасывают с себя все до последней нитки, и нагие, как дети, нежно прижавшись друг к другу, опять садятся рядом, снова пьют.

Теперь весело звенят их голоса. Они разговаривают обо всем, но больше о прошедшем, так как только в нем – хорошее.

Вот вспомнили молодость, надежды, первую любовь… Остановитесь, воспоминания – не нужно дальше: там черный гроб и погребальные свечи, там оскверненный алтарь к хохочущий дьявол на куполе собора.

Не нужно – пусть живет молодость, торжествует любовь!

Их тела все теснее и нежнее сближаются, и вот – с благоговением, как бы совершая великое таинство, они вступают на свое брачное ложе.

Близится утро. Первые розовые его лучи проникают сквозь грязные окна и нежно улыбаются молодым обнаженным телам, молодым просветленным душам.

– Еще можно жить. Пойдем же, сестра, – будем жит и любить друг друга. Будем свободны и счастливы. Идем.

И на рассвете выходят они за город, в широкое поле. Идут туда, где алой обещающей полосой горит заря. Где-то звонят колокола к веселой праздничной службе… нарядной зеленью убрана церковь, и священник в белой непорочной ризе открывает царские двери.

Подымается солнце и равнодушно светит и правде людей и их лжи, а черный хромой дьявол подымается по скрипящим ступеням на колокольню – и еще торжественнее, еще веселее звонят праздничные колокола.

Миниатюры

Лоскуток бумаги

Она держала в руках бумажку, маленький лоскуток, на котором были написаны какие-то слова.

Он стоял против нее и хотел прочесть написанное. Ласково смеясь, он просил: «Дай – я прочту. Что такое?» Но с упорством, которое диктовали ей страх и стыд, она отказывала ему.

Они были муж и жена и нежно, и горячо любили друг друга. На этом маленьком лоскутке бумаги написала она несколько слов. Фразу, которая никому не интересна, даже ему, кого любила она, кому отдала свою жизнь и сердце.

Это была ее маленькая незначущая вздорная тайна – ничтожные маленькие слова, которые для всех, кроме нее, могут быть только смешны и непонятны.

И ни за что на свете не могла она отдать ему этого лоскутка бумаги, на котором, задумавшись, написала она эти слова.

А ему очень хотелось знать, что написано там, на этой бумажке, и, продолжая смеяться, с нежной полунасмешкой гляди на нее, отнял он у нее лоскуток бумаги.

Быстро прочитал он написанное, и расхохотался: смешны ему были маленькие ничтожные слова, маленькая глупая фраза, и весело рассмеялся он.

Холодным, убивающим ужасом оделась ее душа и она ушла от него, ушла навсегда.

Ее душа была смертельно ранена, и в темную непроницаемую стену вырос маленький лоскуток бумаги, исписанный маленькими глупыми словами, над которыми смеялся он.

И даже Время, которое побеждает все, не разрушит эту стену.

Флакончик

На его письменном столе, рядом с чернильницей, стоял маленький пустой флакончик из-под духов, еще сохранивший внутри их слабый едва уловимый запах

Выло когда-то счастье, яркое как день. Оно было давно, очень давно, он уже не помнил, когда – от него оставалось только воспоминание – маленький пустой флакончик из-под духов.

Каждое утро он подходил к столу и вынимал из флакончика стеклянную пробочку, – нежный запах ласкал его обоняние, вспоминалась она и ее любовь – ведь это были ее любимые духи, – и казалось, что еще можно жить.

И вечером, вернувшись с работы, усталый, голодный и злой, опить подходил он к столу и опять вынимал из флакончика маленькую стеклянную пробочку – и снова нежный запах ласкал ею обоняние, он забывал усталость и голод, и всей душой отдавался воспоминаниям.

Точно в этом тонком слабом запахе, который мог чувствовать только он один была какая-то сила, дававшая радость его душе.

Он был глубоко несчастлив и одинок, но этот аромат, сохранившийся от его прошлого счастья, не давал ему отчаяться, призраком молодой и смелой любви стоял перед ним.

* * *

Как-то утром, когда он только что ушел из дома, служанка вошла в его комнату, чтобы прибрать ее.

Стирая пыль со стола, она нечаянно задела рукавом маленький флакончик. Он упал и разбился в дребезги.

А вечером он застрелился.

Бархат

– Я тонко чувствую, и хочу изысканных ощущений. – сказал Матов и пошел на бульвар.

Так много женщин. но редко встречается среди них отвечающее тебе лицо…

– Пойдем…

Дребезжат колеса извозчичьей пролетки, и под их нестройный И трескучий аккомпанимент звенит в его душе меланхолически-музыкальные мечты, ласковые ожидания.