Может, Случай Нам…

Странно. Прошло больше тридцати лет, а где-то очень глубоко… на самом дне бабьего нутра я чувствую горький укол. Однако он быстро затягивается и забывается при мысли о том, какие мы все были дураки, взрослыми себя возомнили и крутыми… Глупости делали одну за другой.

— А если бы я простила? Почему не рассказал?

Саша поднимает на меня взгляд, в котором стыд и грусть заливает насмешка.

— Вот сама и скажи… простила бы?

Я вынуждена согласиться с очевидным.

— Нет. По крайней мере, тогда.

— Вот так-то. А ведь я тебя очень сильно любил. Очень боялся, что роман закрутим и все испортим. Мозгов не хватит… А все равно испортил. Любовь — штука для взрослых.

Саша бросает стаканчик в урну, засовывает руки в карманы куртки и открыто смотрит мне в лицо. Я ловлю себя на том, что вот так же разглядываю и его. Он мог тогда все скрыть, я бы ничего не узнала… Или все могло бы закончиться грязно. Генка или та безымянная «фигня» могли рассказать кому-то. Все бы вылезло, и тогда что? Тогда я бы точно вспомнила его при сегодняшней встрече, но кофе мы бы не пили.

— Я теперь все помню, — говорю я, — что скучала сильно, даже пыталась найти. Думаю, что и забыла я тебя, скорее всего, нарочно. Сильно старалась и даже преуспела. Особенно фамилию. А когда появились фейсбуки и одноклассники, то уже и не нужно было.

— А я после выпуска знал о твоих делах еще года два, пока ты не перестала с подругами переписываться. Общие знакомые иногда могли обронить что-то типа: а вы слышали, что Мишка в аспирантуре теперь, или там… Верушка в Хакасию уехала, а Кирка замуж вышла, в Москве теперь живет

.

— А мне только один раз Гулька сказала, что видела тебя в Новосибирске на защите.

— Ну, тебе тогда было не до меня… — Саша смеется и забирает у меня пустой стаканчик, который я машинально скомкала до неузнаваемости. — Хотел дочку Кирой назвать, но подумал, что это тоже на измену похоже.

— У тебя совести больше, чем у ста людей вместе взятых. Почему?

— Это не совесть. Как бы тебе объяснить… Другим-то соврать можно, а себе как соврешь?

На последних словах ему приходится перекрикивать очередное объявление о том, что двери закрываются. Очень они нам мешают разговаривать. Но мы упорно не уходим из этой аллеи желтых колонн, как будто это может навсегда прервать наш разговор.

— А жен твоих как звали. Я знаю из них кого?

Он смеется.

— Звучит так, будто я многоженец. Это были разные периоды, и я тоже был разный. Нет, я первую уже на работе встретил. Ничего, кроме детей, не получилось. А вторая от меня ушла, потому что я трудный, занудный и слишком много думаю.

Я улыбаюсь на эти слова. Как было бы хорошо, если бы все люди думали хотя бы немного больше, хоть на четверть процентов. Может быть, и сожалений в жизни было бы меньше. Я опять вспоминаю про утреннюю новость.

— А сам себе ты как объясняешь? Почему ты решил все перечеркнуть, лишить и меня, и себя всяческих шансов?

— Я в тот день ничего больше делать не мог. Все думал, мучился… как Жан Вальжан. Ну, и решил так: что бы я ни выбрал, тебе будет больно. Разница только в степени. Ну, как я сам считал. Вот и решил выбрать самый трудный для себя, но менее болезненный для тебя и самый вероятный выход. Буквально выход.

Над этим приходится подумать. Физики — народ расчетливый. В результате действительно то, что мне удалось забыть, а теперь вспомнить, это только приятные воспоминания. Человеческая нервная система не способна помнить боль. Только сопутствующие обстоятельства. Видимо, Саша знал меня в те годы лучше, чем я сама себя знала. Я едва представить себе могу, как моя ревнивая натура повела бы себя. Никакому рациональному рассуждению тогда в моей жизни места не было. Сплошные эмоции и гормоны… Всю себя пришлось переосмыслить, когда мой Алеша умер. Что пришлось пережить, никому… Распроклятому ворогу такой потери не пожелаю… Первые два года прошли, как в бреду. Сын не знал, что со мной делать, но хоть следил, чтобы я питалась. Я пережила потерю, но человек я теперь другой. Чему меня Алексей научил, так это корысти. Нужно заботиться прежде всего о том, что для тебя важнее всего. Поэтому он заботился обо мне. И три десятка лет назад Саша сделал то же самое.

Как долго мы стоим и разговариваем. Час или больше? Интересно, о чем Серых думает, глядя на меня вот так.

— У тебя есть теперь кто? — спрашивает он меня осторожно.

— Ой… — я смеюсь, — нет, конечно. Вокруг молодухи, кому я, старая…

Александр Серых хватает меня — чуть ли не за уши — и целует… долго… жадно… А люди вокруг бегут. Кто в вагон, а кто из… Если кто и заметил, то подумал, что прощаемся мы перед дорогой. А мы что делаем? Сначала я каменею… Потом меня такое счастье заливает, как проливным летним дождем… теплым и ароматным. Я поддаюсь и впитываю каждую его каплю. Каждую молекулу, каждый атом…