Мрачно темнеющий свет

– Ты же знакома с Говардом Микельмасом, ведь так?

– Я не хочу слушать твою ложь, – ответила я.

– Тогда послушай правду из его уст. – Ре́лем прищурил свой единственный желтый глаз. – Спроси его, что случилось однажды в Иванов день в тысяча восемьсот двадцать втором году. Спроси Микельмаса, что он сделал со мной.

С этими словами Ре́лем поднял руку и загорелся голубым пламенем.

Я упала с кровати, запутавшись в одеяле, и лежала на полу; виски пульсировали.

У меня все еще болела голова от вина. Но она болела недостаточно сильно, чтобы я проигнорировала увиденное.

Наконец, поднявшись, я зажгла свечу, села за письменный стол и написала:

«Как Ре́лем может самовозгораться? Что случилось в Иванов день в 1822 году?»

Я забросила записку в сундук Микельмаса и хлопнула крышкой. Мгновением позже откинула крышку – записки там не было.

Но Микельмас никогда раньше не отвечал на мои письма. Что, если это не сработает? Что, если мои записки до него не доходят? И как мне дождаться наступления дня?

Я расхаживала от окна к стене и назад. Мой внутренний голос кричал, но я не хотела его слушать.

Да провались он в ад, этот голос!

Я развернулась… и врезалась прямо в Микельмаса.

– Что ты наделала? – На нем был шелковый халат с золотыми кисточками, на ногах – измятые бархатные тапочки. Волосы, обычно перевязанные сзади, представляли собой большое седое облако.

– Что ты наделал? – прошипела я в ответ.

Микельмас поморщился и потер глаза. Ему пришлось схватиться за прикроватный столбик, чтобы удержаться на ногах: очевидно, он чувствовал себя так же плохо, как и я.

– Тогда пойдем, – прошептал он, набрасывая на меня свой сюртук, который взялся неизвестно откуда.

Вокруг засвистел ветер, а когда он прекратился, я обнаружила, что мы стоим в кабинете Агриппы. Знакомые бюсты Гомера и Чосера взирали на меня с книжных полок. В очаге горел огонь, на столе рядом с креслом стояла чашка с недопитым чаем. Казалось, в любой момент войдет Агриппа и займет свое привычное место. Почему-то в этой успокаивающей обстановке все стало выглядеть гораздо хуже.

– Что случилось? – Микельмас упал в кресло.

– Я случайно попала на астральную плоскость, – надтреснутым голосом произнесла я. – Ре́лем сказал, ты что-то с ним сделал в Иванов день, а затем он загорелся. В точности как я.

Мой голос затих на слове «я».

Микельмас наклонился вперед, поставив локти на колени, и какое-то время молчал.

– Как ты думаешь, что это значило? – спросил он.

– Я не знаю.

– Неправда. Иначе ты бы не написала мне в три часа утра. – Он встал и подошел к висящему на стене зеркалу. Положив руку на стекло, прошептал что-то, что я не смогла разобрать, морщась от боли. Зеркало ненадолго засияло, и послышался странный чавкающий звук. Микельмас убрал руку, и стал виден застывший белый отпечаток ладони, как будто кто-то оставил его во льду.

Я вспомнила маленькое карманное зеркальце, которое нашла в его сундуке, то самое, с отпечатком большого пальца. Очень похоже.

Вообще-то я побаивалась той вещицы.

– Прикоснись рукой к поверхности и не отводи, – сказал Микельмас, вновь усаживаясь. – То, что я хочу сказать… Слишком трудно выразить словами. – Его голос дрожал. Из-за расхода магических сил? Я не знала. – Но тебе может не понравиться то, что ты обнаружишь, – добавил он.

С участившимся пульсом я подошла к зеркалу и осторожно прижала ладонь к стеклу.

Уильям без надобности взбирается вверх по снастям. Я клянусь, он похож на проклятую обезьяну, которая лазает по деревьям, если только обезьяны работают солиситорами. Я ковыляю через палубу корабля, в то время как под нами собираются волны. Того, кто наслаждается этим приятным воскресным круизом, надо поместить в психушку и изучать.

– Говард, разве это не чудесно?

Уильям, просияв, смотрит на меня. Глупый мальчишка. Он думает, то, что мы сейчас сделаем, – сплошное веселье и никакой опасности. Но по какой-то непонятной причине его хорошее настроение поднимает и мое тоже. Он всегда так на меня действует.