Мраморное поместье(Русский оккультный роман. Том XIII)

Четвертая глава изображает ее преодолевшей все трудности пути, возле скалы Прометея, которого она тщетно старается освободить, не имея сил разбить цепи.

В пятой главе — олимпийское собрание богов, которому Гермес докладывает о подвиге Эвники. Боги поражены его рассказом. Чувствуется их невольное восхищение. Зевс спрашивает, хороша ли она. Гермес дивными стихами дает пленительный образ Эвники. Боги решают освободить Прометея и признать его и Эвнику достойными священного огня, но против этого восстают ревнивые богини и поднимают такую бурю протеста, что богам приходится отменить первоначальное решение.

Шестая глава изображает царство грез бога снов, Морфея. Бог в грусти сидит и размышляет над тем, что нет ни на земле, ни на Олимпе ничего столь красивого, столь благородного, что достойно было бы разделить с ним одиночество его обители. Он с нетерпением ждал возвращения своего певца, сказочника Эола, чтоб забыться под чарующий рокот арфы. Возвращается Эол, но его арфа издает странные, неслыханные звуки. Граф с неподражаемым мастерством дает описание грустных прелюдий Эола, завершая их с возрастающим эффектом красивыми фразами:

И впервые печалилась арфа Эола…И впервые заплакала арфа Эола…И впервые порвались Эоловы струны…

Разгневанный бог требует объяснения. Тогда Эол повторяет в очаровательной вариации рассказ Гермеса.

Восхищенный Морфей впервые сам вылетает из сонного царства с Бореем, Нотом, Эолом и Зефиром и мчится к скале Прометея. Здесь он освобождает героя и возносит его и Эвнику в царство мечты.

Меня поразила художественная самостоятельность обработки этого старинного сюжета, в который графу удалось вложить новый смысл, бьющая по нервам красота, сила и неподражаемое изящество стиля, а также факт совпадения мотивов поэмы с грезами Эрика в его последнем свидании со Станкой.

XV

Я размышлял над благодарностью поэмы для оперной обработки и было уже довольно поздно, когда мне послышался легкий стук в окно.

Признаюсь, что к этому вечеру в необычайной обстановке мраморного поместья я уже стал ощущать загадочную атмосферу, о которой говорила графиня, и нервы мои были напряжены.

Окно первого этажа было довольно высоко, так как под жилым помещением был еще полуподвальный этаж, а потому раздавшийся стук поразил меня. Инстинктивно, должно быть, я задул лампу, хотя в следующий момент мне стало досадно за обнаруженную трусость.

На дворе было лунно. Окно, где раздался стук, находилось на теневой стороне, но я все же тотчас узнал Федору и осторожно открыл его, заметив, что Федора стояла на маленькой лестничке.

— Что случилось? — спросил я, вглядываясь в удивительно бессмысленное, полуженское, полумужское лицо Федоры.

— Ходыть, панычу, я покажу вам щось.

— Покажешь? Где? Почему так поздно?

— Ходыть, — еще раз бесстрастно и тем более таинственно произнесла Федора, видимо, отказываясь от объяснений.

— Разве опять чуску попсувало? — пробовал я пошутить, чувствуя, однако, возрастающее волнение.

— Ходыть, — опять повторила Федора.

— Хорошо, сейчас выйду.

В саду между холмами аллеи на меня пахнуло приятной свежестью и ароматом лилий.

По усыпанным белым песком дорожкам Федора шла передо мною странной, неслышной, почти кошачьей походкой и, не знаю зачем, держала меня за рукав. С мраморных мостов свешивались уже распускавшиеся лозы дикого винограда и бросали длинные тени, между которыми поблескивали желтоватым сверканьем капли росы на высоких мраморно-неподвижных лилиях.

Мы свернули налево под мостик четвертого холма с итальянской надписью. Там Федора протолкнула меня немного вперед, в то же время придерживая рукою, как бы из боязни спугнуть кого-то.

— Бачитэ? — раздался ее шепот.

При слабеющем медном освещении заходившей луны я увидел могилу Мары, черневший за светом мраморный крест с желтоватым блеском, зубцы мраморной ограды. Тот же медный свет озарял верхушки недавно расцветших яблонь, где только что пели соловьи, но в этот жуткий час замолкли…

Ничего более не видя, я, при некотором сопротивлении все еще державшей меня Федоры, продвинулся на шаг далее из-за холма и тогда увидел графа.

Он стоял возле ограды в странной позе, подавшись немного вперед и протянув руки. За светом мне не видно было лица.

— Бачитэ? — еще раз шепнула Федора.

— Я вижу графа, — отвечал я, чувствуя, однако, по интонации шепота, что она указывает мне на что-то другое.

— А барышню?..

— Какую барышню? — шепнул я и вздрогнул, поняв, о ком она говорит.

— Покойныцю.

— Что ты говоришь?.. Где?

— Над могылкою дывиться… Як жива стоить, тильки то колыхаэтся, як з витру.

Сердце у меня билось, хотя я ничего не видел.

— Як я до вас шла, то ще тильки туманом над могылкою яснило, — с необычайной для нее быстротой лепетала Федора, — а теперечкэ прохвара (привидение) как есть…

Я смотрел и видел только, как граф медленно, но с протянутыми руками склонился на колени, и тотчас же Федора зашептала скорее с изумлением, чем со страхом: