Мсье Гурджиев

Я примирился с тем, что говорить нам придется только о его планах создания новой школы, о публикации книг и прочих литературных деталях. Но, даже и обращаясь к этим темам, он отвечал уклончиво и туманно. Воспользовавшись его очередной отлучкой к дверям, я заговорил с сидевшим напротив меня человеком. Он показался мне правой рукой Гурджиева; мои вопросы, обращенные к мэтру, явно раздражали его.

— Мне кажется, что вы выбрали не лучший способ общения с Гурджиевым, — сказал мне он. — Ваши точно сформулированные вопросы ставят его перед необходимостью отвечать вам «да» либо «нет». А он не привык к этому. Я не думаю, что таким образом вам удастся что-нибудь вытянуть из него. Вы хотите за двадцать минут добиться того, чего другие добиваются долгими годами. Никто здесь не решился бы задавать ему такие вопросы.

Поблагодарив его, я сказал себе, что все мои усилия и впрямь бесполезны. Я не собирался следовать примеру учеников Гурджиева, через несколько дней мне предстояло покинуть Америку, и, смирившись с неудачей, я собрался было уходить, но тут меня поразило выражение неподдельного страха на лицах всей компании и внезапно воцарившаяся тишина, когда Гурджиев обратился к одному из них, — и то и другое, право же, стоило насыщенной беседы. Ученики не старались скрыть своего отношения ко мне. Я, разумеется, не казался им наглецом, но ничего хорошего в моем появлении тоже не было. С самого начала вечера они посматривали в мою сторону с подозрением, словно прикидывая, уж не хочу ли я набиться в ученики, ведь новый ученик подчас пользуется особой благосклонностью учителя. Успокоившись на сей счет, они принялись выражать свое неодобрение тем, как я обращаюсь к их идолу. Они, конечно же, ожидали, что я буду лебезить перед ним, а я и не подумал этого делать, чем сильно их разобидел. Ни один из них не улыбнулся мне, ни один не помог разобраться в том своеобразном английском, на котором изъяснялся Гурджиев. Но может статься, что их враждебность была вызвана самим присутствием учителя, диктовавшим полное забвение элементарных форм вежливости по отношению к чужаку. Мой визит и без того затянулся, пора было уходить. Никто не удерживал меня, Гурджиев не произнес ни слова. Я поблагодарил его, откланялся всем присутствующим и через несколько секунд уже вдыхал бодрящий воздух осеннего Нью-Йорка.

Приехав в Лондон, я заглянул к одному старому адепту Гурджиева. Это был достаточно умный человек, с которым мне уже приходилось беседовать. Я поведал ему о своих нью-йорк­ских встречах.

— Ваш рассказ, — сказал он, — нисколько меня не удивил. Я часто слышал о подобных приемах. Мне самому остаются необъяснимы некоторые стороны натуры Гурджиева, хотя я «давно присмотрелся к экстравагантным методам мэтра. И тем не менее должен сказать, что именно он, а не кто-либо другой, ближе всего подвел меня к истине. Благодаря ему я преодолел извечный разлад между духом и чувством. Хотя большинство фраз Гурджиева лишено всякого смысла, он может нежданно-негаданно сказать что-то такое, в чем вы найдете ответ на давно мучавшие вас вопросы. Просто диву даешься, как точно он угадывает, что именно беспокоит вас в данный момент и созрели ли вы для давно ожидаемого ответа. Иным из нас приходится ждать годами, без конца удивляясь тому, что Гурджиеву доподлинно известно, сколько сомнений нас одолевает. О нем нельзя судить по обычным человеческим меркам. Есть в нем какая-то широта, позволяющая совершать поступки, которые с нашей точки зрения считались бы предосудительными. В некотором смысле он напоминает мне бога Шиву.

— Бога Шиву? воскликнул я с удивлением.

— Да, Шиву, бога-разрушителя индусской Триады, во всей широте его проявлений, покровителя музыкантов и, не забывайте, бога танца.

Эта беседа лишь укрепила меня в убеждении, что любой наставник может быть источником блага для одних и в то же время ничего не давать другим. Методы Гурджиева помогли сотням людей, даровав им просветление, тогда как сам я огра­ничился простым любопытством.

Я смутно догадывался, что суть его учения содержит истину, доступную любому, кто вплотную соприкоснется с духовной реальностью. Но его методы были для меня неприемлемы. Подчас сама личность Учителя впечатляет сильнее, чем его учение; впрочем, случается и обратное. Я не принял Гурджиева потому, что его личность, сколь бы могучей она ни была, осталась для меня «неубедительной». Я не смог увидеть в Георгии Ивановиче Гурджиеве живой итог «гармоничного развития человека».

В момент отправки рукописи этой книги в типографию я получил нижеследующее письмо: