Муха имени Штиглица

…А ведь весь этот путь можно было сократить. Рита и Глеб были одноклассниками. Она на первой парте – отличница. Он на последней – художник. Но жизнь сделала взмах и развела их по разным классам. Взмах – и по разным городам. Снова взмах – и вот новая картина. Абстракция. Жёлтые пятна айвы, взлётные полосы. Вид из окна самолёта – охра и синий.

Огромная рыба поймала их и потащила вверх по реке.

А потом появилась я. Галочка. Можно поставить галочку.

Вовремя

– Вы всю жизнь так будете?..

– Нет.

– Когда-нибудь это кончится?

– Да.

– Когда?

– Вовремя.

Под моими окнами сидел Конфуций.

Он прислонился к стене дома и брезгливо щурился на солнце. Оно светило очень ярко и совсем не грело. Врало, значит. А он ждал, когда по реке проплывёт труп его врага. Но Нева была немножко левее по курсу.

Мимо него плыла толпа живых людей. Один получил главный ответ: «вовремя».

Человек посмотрел на бомжа так, как тот смотрел на солнце. Но Конфуций был убедителен. И человек ушёл, вознаграждённый точным ответом на все вопросы. А Конфуций не сводил презрительного взгляда с солнца, пока то не упало за высокое здание общежития филфака.

На следующий день погода была гораздо честнее. Лил дождь, и жёлтые листья падали на его рубаху и цеплялись за бороду. Картина «Аллегория осени». Кто-то положил рядом с ним круассан. Другой поставил бутылку пива.

Он не побрезговал, употребил все принесённые ему дары. Вытер лицо кленовым листом и продолжил смотреть листопад.

Он сидел так всю осень. А к зиме исчез.

И появился на другой стороне улицы. Неизвестный художник изобразил его на стене общежития. Прохожие негодовали: зачем же рисовать бомжа? Когда можно было нарисовать цветок там или Жар-птицу. Талант у художника явно есть. А ума нет. Человек на стене, сгорбившись, слушал пересуды, щурился… Нет. Это не прищур. Это тяжесть век. Она не давала ему распахнуть глаза. Да и зачем ему их распахивать? Чего он не видел?

В руках корзинка. В ней то ли банки, то ли листья. Он надел капюшон. Ветер дует ему в лицо. Он смугл, и морщины на лице прочерчены чёрным. На куртке много карманов, но они расстёгнуты и пусты.

Из окна можно было всегда видеть, как кто-то останавливается возле стены в немой беседе: кто ты? Всю жизнь так будешь? Постоит. Сам себе ответит что-нибудь невнятное: мол, это я. И завтра… завтра я что-нибудь изменю. Хотя мог бы, конечно, вчера.

Ветер с Невы будет подгонять прохожего в спину. Нева заледенела. И вместо плывущих врагов там рыбаки. Сидят не двигаясь. Ждут. Время от времени их вылавливает полиция. Но они приходят снова: когда-нибудь это кончится? Да.

Рядом с нарисованным человеком соседствует неприличная надпись десятилетней давности. Она была нарисована на жалюзи закрытого окна.

Однажды дом покрасили. А неприличность осталась.

Она вечна, как терпение рыбака.

А человек на стене исчез. Наверное, его ждали в другом месте. С тем же вопросом. Когда-нибудь это кончится?

Человек на стене исчез, но оставил послание человечеству:

«Ничего не бывает рано, ничего не бывает поздно – всё бывает только вовремя. Целую, твой друг Конфуций».

Вчера

А потом в сумерки она ведёт меня на 4-ю линию. Просит сделать рукой кружок, соединив большой и указательный пальцы. И посмотреть на картинку, которая получилась внутри.

– Видишь?

Четыре фонаря, спрятанные деревьями. Тусклый жёлтый, оранжевый, алый и лимонный свет падает в лужи и в стёкла заброшенной фабрики.

В тёмном небе можно разглядеть башенку, сидящую наверху здания, как призрак одичавшего конструктивизма. А через глухие окна, если приглядеться, можно увидеть рабочие станки отшумевшей эпохи.

В безвременье девяностых фабрику закрыли. Рабочие вышли на улицу – на них упал свет четырёх мигающих фонарей, а на асфальт упали мигающие тени. Чья-то тень исчезла сразу.

Сейчас в теле фабрики попеременно открываются конторы, секты, парикмахерские.

Она просит меня не обращать внимания на вывески и смотреть только в кружок. Внимательно. И просит запомнить, какое при этом будет чувство.

– А теперь отведи кружочек ближе к Смоленке – это будет уже другая картинка. Разве мы в Питере? Я бы не сказала. Пошли, я покажу тебе скамейку. Ты взяла фотоаппарат? Хорошо, сфотографируешь мне её.

Мы идём через двор. Смотрим на разрушенные краснокирпичные стены завода.

– Это какой цвет?

– Цвет гнилой вишни.

– Мой любимый цвет.

Выходим из двора, подходим к перекрёстку. Ни одной машины. Но светофор показывает красный свет. Идём на красный. «Так можно идти только со мной!» – строго говорила она мне в детстве, держа крепко за руку.

Теперь я говорю ей:

– Так можно идти только со мной!

Она смеётся:

– Да. Так я тебе и говорила. И это было вчера.

Вчера. В детстве я не могла запомнить и понять этого слова…

– Мама, я забыла тебе сказать: я встретила на детской площадке твою подругу Зарему, и она передавала тебе привет.

– Спасибо. А когда это было?

– Это было завтра.

Прошлого не было. Точнее, оно было, но очень маленькое и совершенно несущественное, а вот завтра было огромно.

Теперь прошлое осуществилось. Незаметно подросло и наполнилось.