Муки науки. Ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

Сосредоточение инородной этнической группы в верхнем слое городов часто встречается у стратифицированных этносов (норманны и нормандцы в Англии, булгары-тюрки в Болгарии, арабы в Испании), и постоянно повторяется в истории России. До советских евреев это были немцы, к которым принадлежали сами Романовы и значительная часть чиновной знати и ученой братии, до немцев – поляки, одно время сидевшие в Кремле, до поляков – татары (значительная часть дворянства восходит к татарским родам), до татар – варяги-скандинавы (Рюриковичи) и греки (первые иерархи церкви). Обычно это кончалось одинаково: инородные включения либо исчезали, либо через несколько поколений растворялись в местном населении. Религиозный барьер и расовые различия служили тормозящим фактором для растворения, также замедляло этот процесс нередкое поселение инородцев отдельными анклавами, изоляция от среды. Но все эти факторы всегда были временными. Со временем слабела религия, таяли анклавы, уравнивались расы. Барьеры падали, инородцы становились соплеменниками. Только фамилии некоторое время еще напоминали о былом происхождении – Фонвизины, Аксаковы, Ахматовы, Бианки, Пиотровские, Лермонтовы, Дали. Все они русские. А Басилашвили и Сванидзе – что, не русские? А Цой и Ким? А отец Мень?

О своих 14 героях Эпштейн пишет, что все они родились не в местечках «черты оседлости». Оттуда ушли уже их родители, а у многих уже дедушки с бабушками. Мои далекие предки со стороны отца были «балагулами» – еврейскими ямщиками, ездили по дорогам, связывавшим Варшаву с Москвой и Петербургом во времена Наполеона. В семье хранились предания о том времени. Якобы под Москвой прадед моего прадеда встретил отступавшие наполеоновские войска и солдаты его спросили: «Jud’, ist es noch weit nach Petersburg?» (Еврей, далеко ли еще до Петербурга?). Это мне рассказывал дед, сам дослужившийся в российской армии до ефрейтора. Я в детстве считал это байками: при чем тут Петербург и почему вопрос был по-немецки? Но, учась на истфаке, понял, что байка очень похожа на истину: в составе Наполеоновских войск было много немецких отрядов, а при отступлении императором был издан приказ не о бегстве, а о наступлении на Петербург!

Так что предки моего отца издавна были связаны со столицами, дед со стороны отца был фабрикантом в Варшаве, а дед со стороны матери был купцом первой гильдии и крупным домовладельцем в Витебске. Отец недаром был в Гражданскую войну деникинским офицером: ему было что защищать. Но в советское время «военспецы» были нужны, и отцу не вспоминали его белогвардейское прошлое. Всю жизнь он оставался беспартийным, но был директором медицинских учреждений, во время Отечественной войны – руководил госпиталями (репрессии обрушились на него уже по «еврейскому вопросу» – в связи с делом врачей-вредителей, и то под самый конец, так что арестовать его уже не успели).

Почти у всех остальных героев Эпштейна наблюдается та же картина: высшее образование получили уже родители, были они служащими среднего эшелона, а сами герои статьи учились в столичных вузах. «Кухаркиных детей» среди них не было. По академической карьере они превзошли своих родителей, но Эпштейн с некоторым злорадством отмечает, что никто из них, несмотря на свои выдающиеся научные достижения, признанные во всем мире, не получил высшего академического статуса – ни Лотман, ни Кон, ни Гуревич, ни Пятигорский, «для всех докторские корочки остались пределом статусного роста, хотя некоторые не получили и их», никому не было доверено руководство крупным научным учреждением – «все они не были ни ректорами, ни деканами, ни директорами академических институтов». В жизни каждого был период гонений и тягот, изгнания на задворки науки, и именно из-за «пятого пункта» в паспорте.

Тут есть преувеличение. Были и в гуманитарном знании евреи-академики (Минц, Бонгард-Левин и другие), были жестокие гонения и на чисто русскую интеллигенцию (один академик Лихачев, другой академик Лихачев, Флоренский, Жуков и тысячи других). Но верно, что все перечисленные Эпштейном четырнадцать ученых имели большие трудности в карьерном продвижении.

Эпштейн подчеркивает, что для всех его героев родным языком был русский. Уже в доме деда (!) Пятигорского запрещалось говорить на идише. Я бы добавил к этому следующее: многие из них не просто владели прекрасным русским языком – это во второй половине XX века неудивительно. Сейчас в России с еврейским акцентом говорят только антисемиты, желая передразнивать евреев. У многих же из перечисленных русский язык является предметом академического интереса или инструментом литературного творчества.