Муравечество

И вот я прохожу квартал до дома Цай, жму на звонок. Ответа нет. Я знаю, что она знает, что я должен прийти, поэтому полагаю, что заставлять меня ждать — это часть игры, и еще больше возбуждаюсь. Я рад, что на мне рабочий фартук: весь грязный и с нарисованным гусем, который говорит «Рад служить!». Проходит пять минут, и я думаю, не стоит ли позвонить еще раз. Может, не расслышала. Может, у нее включен телевизор или играет музыка. Может, она в ванной. Я не жму на звонок. Еще через шесть минут она меня впускает. В доме есть лифт, я еду на пятый этаж и ищу квартиру 5D. Звоню в дверь. Она открывает в халате. Не в сексуальном. В махровом, нестираном. Таком охренительно сексуальном. Я мечтаю стать пятном на халате рядом с ее вагиной.

— Сколько с меня? — спрашивает она.

Я смотрю на чек, хотя помню его наизусть. Даже плата за ее покупки — это волшебство. $17,58. $17,58. $17,58.

— 17 долларов 58 центов, — говорю я.

Она закрывает дверь, через минуту возвращается и протягивает двадцатидолларовую купюру. Я отсчитываю сдачу, она ждет. Затем протягивает доллар, благодарит и закрывает дверь.

Вниз я спускаюсь по лестнице, чтобы подрочить в подъезде. Никогда раньше не дрочил в подъезде. Ну, один раз дрочил, и это плохо кончилось. Я дал зарок больше никогда не дрочить в подъездах, особенно в эпоху токсичной маскулинности. Но ничего не могу с собой поделать. Когда кончаю, накатывает такое чувство стыда, какого я никогда не испытывал. Это великолепный кошмар. Дрочу еще раз.

Глава 30

Барассини быстро вводит меня в гипноз. Теперь это происходит просто по щелчку эмоционального тумблера — буквального тумблера, который он вмонтировал мне в основание шеи, под воротник, с прямым подключением, как рассказывает Барассини, к центру мозга, или нейрохабу, как он его называет. Барассини объяснил, что видел нечто подобное в серии «Черного зеркала», и оказывается, эта штука реально работает. По ощущениям — как будто прощупывают зубной нерв, но лишь на секунду, и я сразу становлюсь более восприимчивым. Мне нравится, потому что это эффективно и надежно: сеанс длится всего час, а так мы можем сразу приступать к делу. Так что я сперва кричу, потом расслабляюсь.

— Расскажи мне о фильме, — говорит он.

— Я все еще почти ничего не помню, — говорю я. — Как обычно.

— Ну, тогда просто начинай говорить. Выдумывай. Посмотрим, что получится.

Похоже, не одного меня раздражает полное отсутствие результатов.

— Не думаю, что это поможет мне вспомнить настоящий фильм, хозяин, — говорю я.

Не знаю, почему назвал его «хозяином». Насколько помню, он ничего такого не требовал и даже не предлагал.

— Слушай, прошлого не существует. Мы же оба с этим согласны?

— Да, — говорю я и в этот раз не называю его «хозяином». Мне ужасно неловко. Это как назвать учительницу «мамой».

— И мы согласны, что оно существует лишь в виде мыслей — другими словами, прошлое существует только у нас в голове, так?

— Наверное.

— Ну а где еще-то? Ты мне покажи, где еще! — орет он.

— Больше нигде. Вы правы.

— Тогда, если его не существует, ты сам решаешь, какое оно, раз уж его не существует.

— Ну, в смысле…

— Да?

— У людей же бывают общие воспоминания.

— А бывают ли? Ты с братом одинаково помнишь свою семью?

— Не совсем. Но наши воспоминания определенно в чем-то схожи, а это означает, что есть некая объективная правда, которую мы оба помним.

— То есть хочешь сказать, что черпать воспоминания из памяти, а не из воображения, нас вынуждают обязательства перед другими людьми?

— Пожалуй… хозяин?

Я ему противен. Я думал, если назову его «хозяином», это поможет.

— Но в случае с этим твоим фильмом никто не разделяет с тобой воспоминания. N’est-ce pas?

— Oui.

— Следовательно, ты никому не обязан быть точным.

— Я обязан — гениальности этого фильма. Этот фильм меня изменил. Теперь мне кажется, что я изменился обратно или, может, во что-то третье, хуже второго, а может, даже хуже первого, которое, возможно, совсем никакое не первое, ведь откуда нам вообще знать, что такое первое? Волне вероятно, перед тем первым у меня была еще целая куча другого…

— Ты что, сейчас сказал «волне вероятно»?

— Нет. Ведь пока растем, мы постоянно меняемся. Полагаю, в детстве я был счастлив, чист и свободен. Я не уверен. Может быть, это ностальгия поднимает свою уродливую голову. Но я знаю вот что: фильм Инго произвел во мне перемену, принес покой и ясность, и я снова хочу их обрести. Хочу вернуть утраченное. Мне необходимо вспомнить максимально точно. Хочу вновь увидеть фильм перед своим мысленным взором так же, как Кастор Коллинз увидел Бога во время паломничества в Вену.

— А о нем ты откуда знаешь? — спрашивает Барассини, сузив глаза, как мост Верразано^[69].

— О ком?

— О Касторе Коллинзе.

— Любой школьник о нем знает. И школьница. А что?

Какое-то время — возможно, час — Барассини молчит. Я читаю журнал со стойки.