Муравечество

Вдруг вспоминается мясной дождь в Кентукки в 1876-м. Не знаю, почему именно сейчас, но, честно говоря, он всегда находится на поверхности моего сознания. Разумеется, истории известно несколько мясных и кровавых дождей, и я как исследователь криптометеорологии читал обо всех. Ценность МДК для научной литературы в том, что ученые из Гарварда сохранили и исследовали множество образцов упавшего с неба мяса и установили, что это было или мясо лошади, или мясо человеческих младенцев. Погода всегда меня восхищала. «Метеорология и культура» была моей второй специальностью, а еще я побывал президентом нашего хора свистунов а капелла под названием «Вей-хей, дуй в паруса»^[67]. Но почему я постоянно мысленно возвращаюсь к мясному дождю? Во-первых, он напоминает мне об Инго. Не помню почему. Мир, заключаю я, странное место, и нам его не понять.

Теперь по дороге на встречу (надеюсь!) с Цай в голове снова и снова играет песня:

За годом год

Пройдет наш век

Как летний дождь

Как зимний снег

Цветы цветут

Растут и дети

За годом год

Летит как ветер

Тебя и родных

Постигнет рок

Коль мясо с небес —

Делай пирог

За годом год

Погугли, серьезно.

— народная баллада

Глава 29

Я захожу в «Юлиус и Этель». Ровно в девять. Вот мой хребет во всей красе, и это я сейчас не о своем рудиментарном хвосте. Окидываю бар взглядом. Цай нет. Есть два свободных места. Одно я занимаю сам, на второе кладу пальто. Когда кто-то входит в бар, не оборачиваюсь. Для этого приходится собрать всю волю в кулак. Заказываю чистый ржаной «Краун Роял». Мне не нравится, но если Цай увидит, как я пью свой любимый сильно разбавленный «Кейп-коддер», то, боюсь, она неправильно поймет.

— Это для меня? — говорит она, положив руку на накрытый стул.

— Да! — говорю я, убираю пальто и по какой-то причине кладу себе на колени вместо того, чтобы повесить на спинку стула. По какой-то причине? По очевидной.

Она садится, и бармен возникает раньше, чем она успевает поднять взгляд.

— Двадцатилетний «Миктерс», чистый, — говорит она.

Он улыбается, кивает и исчезает под барной стойкой. Она поворачивается ко мне.

— Итак, ты проследил за мной до дома, а потом на следующее утро — до работы. Это точное описание твоей шпионской деятельности?

Я киваю. Бармен возвращается с ее напитком, и, похоже, это какой-то виски или как минимум что-то цвета виски.

— Зачем? — спрашивает она.

Я знаю, что обязан ответить.

— Ты мне нравилась. Ты мне нравишься.

— Думаешь, это нормально — преследовать женщин?

— Знаю, что ненормально.

— И тем не менее.

— Прости. У меня сейчас в жизни полно проблем. Я потерял работу и квартиру. Я потерял важный художественный и исторический документ. Я потерял свою девушку, Келлиту Смит, которая была афроамериканкой. Я потерял смысл жизни. Я гордый обладатель зияющей дыры в душе.

— И еще ты бородатый.

— Ага. Я могу сбрить.

— Ты меня совершенно не привлекаешь, — говорит она.

— Я бы удивился, если бы привлекал.

— Ты старый, — говорит она.

— Да.

— И даже если бы не был старым, могу представить тебя моложе. Так что даже тогда — нет.

— Я понимаю.

— И потом еще эта твоя особенность характера, — говорит она, неопределенно взмахнув рукой.

Это больно.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Ты причудливое сочетание холуя и пустозвона.

Я делаю глоток, чтобы взять себя в руки.

— Ты когда-нибудь слышала о мясном дожде в Кентукки в 1876 году?

— «Ты когда-нибудь слышала о мясном душе в Кентукки в 1876 году?» — передразнивает она женоподобным голосом.

Я смотрю на свой стакан. Понятия не имею, как продолжать разговор после такого.

— Почему ты согласилась встретиться? — спрашиваю я наконец.

— Я видела, что ты смотришь на меня там, у гипнотизера. Думаешь, я идиотка? Я знала, что ты шел за мной к «Мэку». Я видела тебя в прачечной. Господи, режим «стелс» — это вообще не твое.

— А. Хорошо.

— Ты не первый жалкий мужчина, одержимый мной. Только сегодня я видела примерно одиннадцать жалких мужчин, которые смотрели на меня и делали вид, что не смотрят. Если тебе интересно, это не так уж сложно заметить.

— Ты с каждым из нас выпиваешь?

— Нет. В том-то и дело. Тебя я ненавижу. Тех других я просто вроде как не замечаю. Но ты другой. Тебя я прям презираю. Мурашки по коже, стоит только о тебе вспомнить, не говоря уже о том, чтобы увидеть. Мне нравится думать о твоих страданиях и еще нравится думать, что я их умножаю. И для меня очевидно, что ты согласишься на все, что бы я ни предложила.

Я ничего не отвечаю. Не смотрю на нее. Не знаю, что делать.

— Так ведь?

— Так, — говорю я.

И затем, к моему великому унижению, я начинаю плакать. Не знаю почему, но навзрыд. С носа свисают сопли.

— Твою мать, — говорит она, надевает пальто и уходит.