Муравечество

В четырнадцать мой лучший друг, физик Мюррей Гелл-Ман, познакомил меня с научной фантастикой Р. Харрингтона Фолта, в сравнении с чьим изощренным и непочтительным подходом к путешествиям во времени Лем кажется слюнявым имбецилом, каким и оказался. Роман Фолта «Zahlungsaufforderung»[176], который Гелл-Ман вручил мне с дарственной подписью — «Б., ты меня поражаешь. А я, на минуточку, получил нобелевку по физике. С любовью, М.», — изменил всю мою жизнь. Книга, написанная одновременно несравненным и третьеразрядным языком (как возможно достичь подобного чуда?), проводит параллель между раскрытием времени и шейки матки. Конечно, теперь нам эти параллели кажутся очевидными, но Фолт увидел их первыми. Сумев же наконец выбраться из невероятной тени Гелл-Мана (не хочу сказать, что он был жирный, но, в общем…), я осознал, что откровения Фолта смехотворны и что он был и остается абсолютной фальшивкой (оказывается, в этом случае настоящий гений — его редактор Гордон Лиш), и открыл для себя Плевена — писателя столь скрытного, что его ни разу не встречал даже издатель (по легенде, он живет с народностью оромо в Эфиопии). О его мудреных теориях времени, наверное, лучше всего высказался литературный критик Джордж Стейнер: «Хроно-синкластический инфундибулум на кислоте». Представьте себе, если сможете, вселенную, где не только человек может быть везде/всегда, но и само время может быть везде/всегда и нигде/никогда. Теперь умножьте на десять. Теперь отомножьте (или «разделите»). Вот вам Плевен в двух словах — в двух словах, существующих в семнадцати измерениях. Он потряс мой мир. Книги Фолта в сравнении будто написал обычный садовый слизень.

Помню, в какой-то момент пытался заинтересовать свою тогдашнюю жену книгой «Torque, Plenum»[177] — на мой взгляд, шедевр Плевена, — и она не поняла ни слова. Я это говорю не для того, чтобы ее принизить. Это почти для всех невероятно тяжелая книга. Гелл-Ман запустил ей в стену. Она-то и разрушила нашу дружбу. Взгляни-ка, сказал я Мюррею, открывая зачитанную до дыр книгу на самом смешном абзаце, что видел в жизни. Но Мюррей просто еще раз запустил ее в стену, причем в этот раз попал в своего кота Шредингера и, возможно, убил его. Книга разрушила нашу дружбу, мой брак и почему-то заодно брак Гелл-Мана. Но и «Пленума» мне было мало. Его поэзия стала казаться прозаичной, а проза — поэтичной. Тогда-то я и открыл Сетьявандта — писателя, чья временческая философия пугала настолько, что ретроактивно лишила меня дара речи на семь лет детства — в это время я зачитывался детской поэзией на тот момент немой Маргериты Энни Джонсон

[178], пока мы оба, каждый в свое время, не научились танцевать, не вернули себе голос и — по мнению некоторых — не изменили мир. Мне нравится думать, к лучшему. Конечно, Сетьявандт был первостатейным олухом. Теперь-то я это знаю.

Пещера — противоположность огня, говорю я себе. Если только в пещере нет огня. Тогда это одно и то же или одно в том же. Но обычно нет. У меня кружится голова. В пещере гореть особо нечему. Иногда в ней бывает дерево, облитое бензином, но я бы сказал, это просто исключение, подтверждающее правило. А почему исключение подтверждает правило? Бред какой-то, если задуматься хотя бы на секунду. Даже на двадцать четвертую долю секунды.

Здесь повсюду толпы темных тел — темных, полагаю, от темноты пещеры. Были бы они темными вне темной пещеры? Неизвестно. Как неизвестно, в какой из сотен туннелей мне свернуть. Некоторые — возможно, и все, — несомненно, ведут к краху. Как тут выбрать? Как тут понять? Мимо шаркают тела, говорят приглушенными голосами. В воздухе стоит вонь. Вонь толп.

В конце концов я вижу новое тусклое свечение и направляюсь к нему. Вхожу в пространство, где находится как минимум сто инкубаторов и десяток массивных аппаратов — не иначе как для клонирования. К сцене бесцеремонно приклеен скотчем крошечный и древний бумажный нацистский флаг на зубочистке. При ближайшем рассмотрении нахожу на нижнем конце зубочистки следы шоколадной глазури — наверняка от капкейка Третьего рейха, испеченного, несомненно, чудовищной Констанцией Манциарли для самого фюрера.

— Хайль, Гитлер, — раздается голос.

Я обшариваю огромное пространство глазами и наконец замечаю, как я понимаю, последнего клона Розенберга, сидящего за складным столиком и попивающего жидкий костный бульон. Кожа у него бледная, почти прозрачная. Может, из-за пожизненной нехватки солнечного света, может, из-за побочного эффекта клонирования. Возможно, из-за чего-то еще. Я не врач.

— Я Альфред Розенберг, — говорит он. — Прошу прощения за свою прозрачность.

— Да ничего, — говорю я. — Я Б. Розенберг.

— Я не еврей, — говорим мы хором.

Смеряем друг друга подозрительными взглядами.

— Чем могу помочь? — наконец спрашивает он.

— Я пока просто смотрю, — отвечаю я.

— Ладно, — говорит он. — Не торопитесь. Флаг на зубочистке не для продажи. Это семейная реликвия.