Муравьиный лабиринт

Встречал ли кто-нибудь честного человека, у которого голубые глаза?

Все, что ни случалось с нами плохого, происходило из-за германцев!

Перемирие никто не нарушал, а вечный мир всегда нарушался.

И в том ли благочестие, чтобы не управлять царством, и злодеев не держать в узде, и отдаться на разграбление иноплеменникам?

Если в чем-нибудь малом допустите послабление, оно обратится в великое.

Выдержки из переписки Ивана IV Грозного с князем Курбским

Чердак старших шныров, громадный, тянущийся над всем корпусом, был самым вседозволенным местом на земле. Там, куда вела грохочущая железная лестница, можно было все. Не ложиться до рассвета. Громко слушать музыку. Метать ножи. Разрисовывать черным маркером зубы лошадиного скелета и ему же ставить золотые коронки из фантиков. Палить из шнеппера по пробкам. От кроватей старшие шныры давно отказались и спали в гамаках, которые легко убирались, когда требовалось превратить чердак в качалку или спортивный зал.

Чтобы не терзать душу, Кузепыч сюда не поднимался, разве что пожаловаться, что пропал стул с инвентарным номером 9101.

– Да нет тут никакого стула, – дружелюбно говорил Ул, ненавязчиво закрывая широкой спиной печку-буржуйку, труба которой уходила в слуховое окно.

Кузепыч подозрительно озирался, пасмурно косился на куртку Макса, висевшую на вилке, которую кто-то с дикой силой всандалил в стену, и поневоле убеждался, что инвентарного номера 9101 на чердаке действительно не имеется. Он скреб шею короткими пальцами и боком, как краб, тащился к лестнице.

– Если найдем – сразу скажем! Не сомневайтесь! Как он хоть выглядел? Сломанный такой, с треснутой спинкой? – легкомысленно кричал ему вслед Афанасий.

Кузепыч останавливался и, сопя, начинал поворачиваться. Ул страшно округлял глаза.

– Нет, никогда не видел, – спохватывался Афанасий.

Кузепыч прожигал его мрачным взглядом и удалялся. Слышно было, как он бормочет на лестнице, обещая поквитаться при уборке пегасни. Макс глупо ржал, а Афанасий грустно размышлял о том, что болтуны всегда виноваты. Даже при том, что свистнул стул Макс, а в буржуйке его спалил Ул.

Бывало, что Ула, отлежавшегося после нырка, тянуло на приключения. Он шатался по чердаку и творчески хмурился – по складкам лба мучительно гуляло воображение. Наконец его осеняло.

– Кто помнит? У нас какой огнетушитель на втором этаже висит: порошковый, углекислотный или химический? – внезапно спрашивал он.

– Кы… кажется, у… углекислотный, – подумав, отзывался Макс.

– Это хорошо. Значит, им можно заправлять газировку.

– Что?

– Ну минералку там всякую, – уточнял Ул и больше к этой теме не возвращался, но уже несколько дней спустя Кузепыч обнаруживал, что огнетушитель (инв. № 9736), хотя и висит аккуратно на прежнем месте, стал отчего-то намного легче и явно не содержит больше ничего огнетушащего.

Уже по истории со стулом видно, что главной бедой чердака был холод. Не дождь, струйками протекавший сквозь многократно простреленную крышу (это было даже удобно, потому что не приходилось бегать к раковине за водой для чайника), а именно холод. Любое тепло выдувалось в считаные минуты. Батареи не выручали. При поломках котла вода в них замерзала и батарею распирало.

То и дело случалось, что холодными вечерами продрогшие старшие шныры рыскали по корпусу и искали топливо. Наученные горьким опытом младшие и средние торопливо прятали все, что могло угодить в буржуйку. Выйти на улицу за углем, целая гора которого была навалена у котельной, старшим, разумеется, чаще всего бывало лень, особенно после того, как Родион перекочевал на жительство в Москву и отдал себя на растерзание Парковым улицам.

* * *

Поздним вечером второй недели марта Ул стоял у чердачного окна и рассматривал тетрадь, которая свешивалась с потолка на веревке. Это был общий дневник для дурацких записей. Изначально его начал Афанасий, но потом подключились и остальные. Записи были примерно такими: