Муссолини и его время

К счастью для Муссолини, действия «Авентинской оппозиции» (в данном случае название отсылает нас к истории Древнего Рима, во времена, когда представители римских плебеев подвергли обструкции работу аристократического Сената, удалившись на Авентинский холм) с самого начала носили вялый, «оборонительный» характер. Социалисты, коммунисты и часть либералов, составивших этот блок, не сумели ни разработать собственной политической стратегии, ни сохранить свое единство на срок, достаточный для того, чтобы их позиции укрепились. Первыми раскольниками оказались коммунисты, почти сразу же покинувшие ряды «авентинцев». Оппозиция не смогла обратить определенную моральную поддержку общества, выразившуюся в повсеместном возмущении произошедшим, в политические дивиденды. В то же время многие левые переоценили степень народного негодования, увязав сочувствие жертве жестокого убийства с поддержкой своих партий.

Однако и слабость левых, и ограниченность их возможностей, и даже степень прочности фашистского правительства не могли быть с достаточной объективностью оценены тогда, в жаркие летние дни 1924 года. Италию – нацию импульсивных, порывистых людей – охватили тревожные слухи. Какое-то время казалось, что действующее правительство переживает свои последние дни, – Муссолини со страхом ожидал военного переворота, массовых возмущений или даже требования подать в отставку со стороны короля. И действительно, впервые после «марша на Рим» Виктор Эммануил проявил свое отношение к собственному премьер-министру, с неприкрытым злорадством вручив Муссолини обнаруженные в королевской резиденции анонимки, в которых фашистского вождя поносили последними словами. Король не упустил возможности донести до непокорного «слуги короны» презрение, сквозившее в каждой строке этих листовок. В конце концов, покойный был не только депутатом-социалистом, но и богатым землевладельцем – по мнению короля, таких людей не пристало убивать, словно «уличный сброд».

Насладившись своей маленькой местью, Виктор Эммануил все же поддержал Муссолини, который в эти дни обязал фашистских милиционеров присягать не только государству и партии, но и монарху. Удовлетворенный этой уступкой, король счел, что его премьер получил достаточный урок, а либералов и социалистов Виктор Эммануил III все же не любил намного больше, чем фашистов. Пришедшим к нему «авентинцам» король отвечал: «Я слеп и глух: мои глаза и уши – Сенат и палата», что означало нежелание монарха поддержать противников дуче. Монархия не воспользовалась временной слабостью фашистского правительства, и пока оппозиция возлагала венки к дому Маттеотти и произносила речи, Муссолини в полном согласии с королем провел через палату и Сенат поправки к закону о печати, значительно устрожившие личную ответственность редакторов за распространение «недобросовестных сведений».

Между тем в середине августа были обнаружены останки Маттеотти. Общество снова встрепенулось от гнева – и даже фашистская пресса вынуждена была отдать дань памяти покойному, а сам Муссолини еще раз публично выразил свое негодование произошедшим и пообещал наказать преступников, какие бы высокие посты они ни занимали. Проявленная в очередной раз «слабость» привела радикально настроенных фашистов в ярость. Возглавляемые Фариначчи, они угрожали со страниц своих газет: «Наступит момент, когда никто не сможет помешать фашизму соорудить на всех площадях Италии эшафоты».

Вспыхнувшая вновь распря между умеренными и крайними течениями фашистской партии невольно сыграла на руку Муссолини: на фоне своих радикальных сторонников он выглядел «разумным человеком», нашедшим в себе силы отмежеваться от ближайших помощников, запятнавших себя преступлением. Большинство итальянцев, не желавших возвращения к прежнему «беспорядку», были готовы убедить себя в том, что премьер Муссолини ничего не знал ни о существовании «чекистов», ни об их методах. Сделать это было тем легче, что показания Думини, Маринелли, Росси и остальных арестованных не были доступны широкой публике.

Время шло, а режим стоял, как и прежде: моральное осуждение убийц не перешло, да и не могло перейти к «отрицанию» фашизма в целом. Если кресло под дуче и шаталось, то опрокинуть его было некому: «авентинцы» так и не сумели воспользоваться возникшим кризисом. Постепенно настроения в стране начали меняться, и Муссолини почувствовал это.