Муза

– Значит, никто не пострадал. Я видела, как он на вас смотрит. Считайте, что он у вас в кармане.

– Мне так не кажется. Я повела себя не очень-то вежливо.

– Оделль, вы не должны говорить или делать то, чего вы не хотите. Едва ли он полюбил вас за вежливость.

– Но с тех пор он не звонит. Я его больше не видела.

– А вас это беспокоит?

Я с удивлением обнаружила, что в глазах у меня пощипывает от слез.

– Да.

– Ну, тогда это разрешится само собой. Главное – не принимать скоропалительных решений. Судя по моему опыту, от этого мало толку. И сколько времени вы провели у него дома?

– Несколько часов.

– А дом большой?

– Довольно большой. Я мало что там видела.

Я уже хотела рассказать Квик о буклете, который контрабандой вывезла оттуда в своей сумочке, но что-то меня остановило. Может, нежелание выглядеть воровкой, а может, тот факт, что Квик постоянно заводила разговор о Лори и его картине, и это вызывало у меня тревогу. Учитывая ее отношение к Лори, она могла использовать против него любые средства. (Впрочем, очень трудно было догадаться, что означает этот давно забытый всеми буклет.) И все же, пускай мы с Лори и не разговаривали, я вовсе не хотела, чтобы по вине Квик он оказался еще более беззащитным перед возможным нападением.

– Приходите ко мне на ужин сегодня вечером, – пригласила меня Квик. – Будем пить шампанское.

– Шампанское?

– Я чувствую себя победительницей. У меня как раз есть пара бараньих котлет – их обязательно нужно съесть. Ну и конечно же кто-то должен в знак поощрения похлопать вас по спине.

Я колебалась. Встречи тет-а-тет с Марджори Квик всегда требовали от меня большого напряжения, и после того вечера у нее в саду я сомневалась, что готова к повторению опыта. Но потом я представила себе очередную одинокую ночь в своей пустой квартире, где компанию мне составляли только потрескивающий радиоприемник да прочитанные по диагонали книги, и внезапно поняла, что не хочу быть одна.

– Спасибо, – промолвила я. – А Памелу мы пригласим?

– Едва ли она захочет к нам присоединиться. К тому же у меня всего две котлеты.

Я чувствовала, что не могу настаивать, поскольку это не мой дом, не мой ужин и не мое шампанское. Но теперь я вспоминаю, как мне в голову пришла мысль, что не составило бы никакого труда заглянуть к мяснику и купить еще одну котлету для Памелы. Похоже, для Квик было принципиально, чтобы мы оказались с ней вдвоем.

– Хорошо, – проговорила она, приняв мое молчание за согласие. – Значит, договорились. Увидимся позже, Оделль. Можем взять такси на двоих после работы. И еще раз – поздравляю. Я очень горжусь.

11

Когда я подошла к кабинету Квик в конце рабочего дня, ее дверь оказалась заперта. Сквозь деревянную панель доносились голоса – ее, а также Эдмунда Рида, причем его голос еще никогда не звучал так грозно.

– Мы должны использовать эти противоречия в своих целях, – говорил Рид. – Почему ты мне перечишь, Марджори?

– Эдмунд… – начала она, но он ее перебил.

– Марджори, я многое вытерпел от тебя в прошлом, но твое упрямство в этом вопросе попросту нелепо. – Возникла пауза. Рид вздохнул. – Ты видела счета, Марджори. Видела, что с нами происходит. Я не понимаю, почему ты сопротивляешься. Это потрясающая картина. За ней стоит история. В конце этой истории – красивый молодой человек. В сущности, два красивых молодых человека, если взять художника и владельца. К нам сбежится толпа; может быть, у нас даже получится что-то продать. Гуггенхайм собирается послать мне то, что есть у них, но и у нас тоже не так мало. Загадка Роблеса – как он умер? Кто приказал его убить – и почему?

– Это не имеет никакого отношения к картине, Эдмунд, – возразила Квик.

– Не могу с тобой согласиться. Его личная история является отражением событий на международной арене. Она почти на десятилетие предвосхищает исчезновение сотен произведений искусства – а во многих случаях их создателей и семей – в жерле нацистского режима.

– Но ведь искусство прежде всего, не так ли, Эдмунд?

Он проигнорировал этот упрек.

– Роблес универсален. Рассказывая историю художника, мы рассказываем историю войны.

Я услышала, как щелкнула зажигалка Квик.

– Признаться, я удивлена, что именно ты хочешь рассказывать историю войны, – промолвила она. – Я вот не вижу в этой картине ничего политического.

– Слушай, Марджори, а в чем вообще проблема? Мы ведь всегда были друг с другом откровенны.

– Разве?

– Ну, ладно тебе. Откровенны настолько, насколько это возможно.

Квик, похоже, молчала довольно долгое время.

– Никаких проблем нет, – ответила она наконец. – Просто эта картина не является политической в том смысле, который ты подразумеваешь. Она не о войне в той форме, в какой ты это воспринимаешь, Эдмунд. Она не о художнике как о человеке. Все дело в самом полотне. Столкновение двух девушек со львом.

Меня изумило то, как они общались друг с другом: так бурно и свободно. Памела говорила, что они знакомы уже много лет, и это было заметно. Их отношения казались почти братскими – Эдмунд говорил с Квик, как мог бы говорить с одним из давних товарищей по клубу.