Муза

– А я вам доверяю, видите. Я знаю: вы та, кому можно доверять.

Наверное, я должна была чувствовать благодарность, но вместо этого испытывала неловкость. От камина мне становилось все жарче и жарче, я устала, а Квик была в странном настроении.

Она вздохнула.

– Это моя вина. Ведь во время всех моих разговоров с вами я держалась еще осторожнее, чем вы.

С этим я не могла не согласиться, так что даже не пыталась ее разубедить.

– Я нездорова, – призналась Квик. – Я очень нездорова.

У нее рак, сказала она. Последняя стадия, рак поджелудочной железы с неизбежным исходом. Мне самой стало больно от этих слов, что, конечно, было проявлением эгоизма, хотя – как реакция – вполне предсказуемо. Я предположила, что этот ужасный факт побуждал Квик искать чьего-то общества; вероятно, это желание удивляло ее саму, и она становилась еще более резкой. Квик, которая столько лет провела наедине со своими секретами, больше не хотела быть одна. А что, если, отправив мой рассказ в журнал и тем самым заставив меня чувствовать, что я у нее в долгу, она осуществила некий барочный план, призванный удовлетворить ее жажду общества? Когда жизнь кончается, такие решения не кажутся слишком уж назойливыми или драматичными, и вы охотно соглашаетесь. Поэтому-то Квик и атаковала Эдмунда, не опасаясь ответного удара: она знала, что вскоре ее и так ждет удар, причем смертельный.

Возвращаясь к тем событиям, я думаю, что Квик, возможно, видела во мне ребенка, которого у нее никогда не было, кого-то, кто мог бы увековечить ее имя после неминуемой смерти. Во время нашей первой встречи она сказала мне, что я напоминаю ей одного человека, которого она когда-то знала. Наверное, этот человек был самым близким ее другом. Я никогда не узнаю этого точно, да и Квик не упоминала имени человека, но ее выражение, когда она произносила эти слова, дает основания так полагать. Она смотрела на меня со смесью нежности и ужаса, как будто, если бы она слишком приблизилась ко мне, ей пришлось бы заново пережить былую потерю.

Сидя в перегретой гостиной, я почувствовала, какой худой, какой усталой она была. И хотя я, наверное, считала несправедливым, что кто-то должен так сильно страдать, мне кажется, я не плакала. Квик не из тех людей, перед которыми станешь плакать (кроме тех случаев, когда не плакать невозможно), и когда речь шла о ее собственной боли, ее собственной утрате, нужно было оказаться полным олухом, чтобы реветь, пока сама она сидела с сухими глазами, затягиваясь сигаретой, только приближавшей ее смерть. Квик была своего рода антикварной редкостью, человеком из другого времени, неподвластным стандартным эмоциям, поэтому в ее присутствии полагалось делать то, что делала Квик.

– Ну, скажите что-нибудь, – проговорила она.

– А мистер Рид знает? – спросила я.

Квик фыркнула.

– Господи, нет конечно. И не должен знать.

– А еще кто-нибудь знает?

– Больше никто, но не волнуйтесь – вам я рассказала вовсе не потому, что хочу, чтобы вы были моей нянькой.

– А почему вы мне рассказали?

Квик протянула руку к бутылке бренди и наполнила свой бокал.

– А вы знаете, что мне поставили диагноз в тот день, когда вы начали работать в Скелтоне?

– Боже мой, – выдохнула я.

Я помнила, как Квик подошла к моему рабочему столу в тот первый день; ее лицо, покрывшееся красными пятнами, то, как она отбивалась от вопросов портье по поводу своего отсутствия на работе.

– Да уж, – заметила она, – день, полный радостей и печалей. Неминуемая смерть, за которой следует Оделль Бастьен.

– Я и не знала, что я нечто вроде тоника, которым запивают джин…

Квик закурила сигарету – последнюю в пачке.

– Вы себе этого и представить не можете.

Трудно было не думать о том, сколько еще ей осталось, но я не хотела спрашивать, знает ли она об этом, или задавать вопросы о лекарствах и еще о чем-нибудь практическом. Это казалось мне слишком жестоким, как будто я пыталась узнать о сроке ее годности. Пока что она по-прежнему сидела там – все еще живая, все еще подвижная.

* * *

В тишине, повисшей между нами, я сунула руку в сумочку и достала буклет из галереи. Для меня все еще загадка, почему я это сделала, хотя мне и казалось, что этим поступком предаю Лори. Наверное, испытала чувство гордости, ведь Квик мне доверяла. Я решила отплатить ей той же монетой, хотя и не знала наверняка, сочтет ли она мое подношение полезным.

Квик взяла буклет, словно только его и ждала.

– Это было в доме Лори, – сразу же сказала она.

– Бог мой, откуда вы можете это знать?

– У вас был такой вид, словно вы мне что-то хотите сказать, с той самой минуты, когда я упомянула о вашем посещении его дома.

– Вот уж не знала, что перед вами я вся как на ладони, – призналась я.

Квик улыбнулась.

– Ну, это не совсем так. Просто я много практиковалась.

Квик открыла буклет, положила его себе на колени и провела пальцем по надписи карандашом: «Никаких признаков».

– А что-нибудь еще там было, кроме этого буклета? – спросила она.

– Нет, только всякая всячина на подоконнике. Счета от мясника, программка церковной службы.

– Церковной службы? – повторила она, подняв бровь.