Мы из Тайной канцелярии

Нельзя сказать, что разговор получился простым. Очень сильно помогли воспоминания о днях, проведённых в шкуре предка, ведь я озвучил такие вещи, о которых никто и догадаться бы не сумел. Этот аргумент и стал последней соломинкой, сломавшей хребет верблюду.

— Теперь верю, — искренно сказал Елисеев. — Промеж нас и всамделишно есть нечто общее. Я чувствую это.

— Знаешь, у меня будто камень с души упал, — признался я.

— Как долго собираешься тут пробыть?

— Не имею представления… дедушка, — не удержался я.

Предок посмотрел на меня с укоризной:

— Вряд ли в летах промеж нас столь существенная разница. А поколь мы являемся отдалёнными, но родичами, хочу полагать тебя и меня братьями, не единоутробными, конечно, а, скажем, двоюродными.

— Кузенами то бишь… Хорошо, братец, согласен, — кивнул я. — Что дальше будем делать? Если я здесь, спаси Господь, застрял всерьёз и надолго, мне надо как-то легализоваться…

«Кузен» хоть и впервые слышал незнакомое дело, но сразу смекнул. Я ж говорю, повезло мне с роднёй!

— На первую пору выдам тебя за сына моего дяди, Петюню-блаженного. Господь его умом обделил, потому дядюшка племянника моего ото всех прячет, никому не показывает. Никто об ём толком знать не знает. Живут они от Питербурха далече, в глухомани сущей. В столицу сроду не наведывались и вряд ли наведаются. К тому же у дядюшки, храни его Господь, со здоровьем не всё ладно. В любой миг преставиться может. Так что никто тебя не раскусит. Вот только б бумаги на тебя выправить. Ну и на жисть что-то найти. Ведь не на службу тебе военную определяться!

— Что есть, то есть, — согласился я и добавил:

— Слушай, Иван, а не боишься ты, что я голову тебе морочу? И никакой я не потомок твой, а прощелыга, что в доверие втереться хочет? Или холоп беглый, от гнёта барского в Питере скрывающийся. И вешаю я тебе сейчас лапшу на уши, а ты стоишь, рот разинув, да слушаешь.

— Иногда надо умом верить, а иногда сердцем. А у меня нонче и ум и сердце одно говорят: всё обстояло так, как ты мне допреж сказывал.

— Чудной ты…

— Каковой уродился.

— Ну да, ну да… Слушай, а как ты меня домовладельцу представишь? Да и гардеробчик мой почтения не добавляет. — Я с лёгкой иронией указал на хламиду явно больничного происхождения.

В ней меня и перебросило. Очевидно, более приличествующего наряда не нашлось.

— С платьем для тебя мы что-нибудь утром придумаем. Вы с Васькой Турицыным сложением схожи. Авось одолжит тебе одежонку на первое время. И ещё… есть у меня одна придумка. Она-то всё и объяснит.

Моё появление в почти полном неглиже обставили следующим образом: дескать, пострадал при встрече с местным уголовным элементом, раздевшим меня в подворотне. Бандюганы же и приделали ноги к документам.

История была вполне правдоподобной. Разбойников в окрестностях столицы хватало, они не боялись грабить большие «поезда» с десятками вооружённых до зубов охранников, что уж говорить про одинокого путника.

Где-то с час мы потратили на «легенду»: уточняли детали, сглаживали возможные шероховатости. У тех, кто мной заинтересуется, вопросов возникнуть не должно.

— Слушай, раз уж меня ограбили, надо ли докладывать об этом в полицию? — на всякий случай спросил я.

— Зачем? — удивился «братишка». — Что, у полициянтов других забот нет? Вот будь ты персоной важной, тогда другое дело. Они бы побегали. Сыскать, пожалуй, бы не сыскали, но шума много было бы.

— Вот оно что… Как-то у вас всё запущено.

— А у вас что — по-другому?

— Да почти так же, — признался я.

Покончив с «легендой», перешли к «дрессировке» — иной термин и подобрать сложно. Иван стал меня натаскивать и просвещать. Новоприобретённому «братцу» пришлось изрядно повозиться, чтобы я хотя бы в первом приближении походил на человека из осьмнадцатого столетия.

Каждая эпоха имеет свои условности. Мне предстояло стать своим среди… ну, не чужих, а просто во многом иных людей, чьи нравы и обычаи где-то казались косными, а где-то поражали широтой. Могу сказать точно — никакой забитости я не обнаружил. В моём предке были и достоинство, и долг, причём долг всегда стоял впереди. Нам, эгоистам из двадцать первого века, этого не понять.

Меня заново учили креститься, я наконец-то вызубрил «Отче наш» — она стала первой молитвой, которую я выучил наизусть. А ведь знание молитв выполняло важную функцию распознавания «свой/чужой».

Мне преподали азы поведения в приличном и «подлом» обществе, чтобы и там, и там не опозориться. Спасибо, конечно, моему двойному тёзке за проявленное усердие, с которым он натаскивал непутёвого ученика.

Узнав, что родственник ему попался грамотный, Елисеев обрадовался, но я быстро разочаровал его, сообщив, что в будущем провели коренную ревизию письменности: что-то выкинули, чего-то добавили.

— С вашей точки зрения это будут безграмотные каляки-маляки. А ещё у нас никто гусиными перьями не пишет. Так что со мной нужно заниматься и заниматься, — вконец добил я его.

Озадаченный предок обещал заняться этим вопросом вплотную. Неизвестно, на сколько я застрял в прошлом: вдруг до конца моих дней? Значит, надо каким-то образом устраиваться.