Мы из Тайной канцелярии

Елисеев мыслил пристроить меня по канцелярской части. Нужда в образованных чиновниках низового звена никогда не иссякала.

Я был не против. Альтернатива в виде службы в армии меня не прельщала. Хватило двух лет в частях ВВ, откуда я ушёл — нет, не краповым беретом, но вполне уважаемым старшим сержантом заместителем командира взвода. После армии поступил на юрфак университета, учился заочно, подумывал стать адвокатом или юристом в солидной конторе.

Увы, Перри Мейсона[9] из меня не получилось, в Газпром и «Роснефть» я тоже не попал. Долго мыкался по всякого рода сомнительным фирмочкам. Последняя так и вовсе разорилась, хозяева кинули сотрудников, не выплатив зарплату за несколько месяцев. Так я и оказался на мели, в глубокой-преглубокой… короче, ясно где.

С работой у нас в городе всегда было туго, а пытать счастья в «нерезиновой» я не хотел. И без меня соискателей предостаточно. К тому же никогда не испытывал любви к мегаполисам с их бешеным ритмом жизни, вечными пробками, плотным людским потоками, в которых всем на тебя наплевать.

Не выйди на меня профессор, осталось бы только одно: уехать в деревню. Там, в самой что ни на есть российской глуши, у меня был домик, наследство от родителей. Неказистый, с полом, из которого дуло, с отчаянно дымящейся печуркой, покосившимся двором.

Продать его не представлялось возможным: те края у дачников не котировались. И от города далеко, и дороги отсутствовали в принципе. Да и сама деревня вымирала: в последний мой приезд там осталось трое жителей: все бабули того почтенного возраста, когда на кладбище уже начинают ставить прогулы.

В общем, меня туда совершенно не тянуло.

Теперь я был Петром Елисеевым и привыкал откликаться на это имя. Скажу больше, мне это уже начинало нравиться. Жизнь начинала походить на приключение.

Поскольку хозяин квартиры был на дежурстве и мог явиться только утром, первая проверка на аутентичность откладывалась. Я радовался, словно студент, которому сообщили, что экзамен по трудному предмету переносится, и есть ещё время на подготовку.

Ужинали скромно. Стряпуха «бюллетенила», кулинары из нас были аховые. Так, сообразили на скорую руку, набили желудок чем попало и завалились спать. Ну а перед сном как же без разговоров?

Я сразу сказал Ивану, что дата его смерти мне не известна, дескать, утеряна в архивах, чем немало порадовал пра-пра-дедушку. Как потом жить, если твёрдо знаешь срок, когда за тобой придёт костлявая? Не стал особо углубляться в особенности исторического развития страны после февраля 1917-го года. Сказал, что на троне нынче царь Владимир Владимирович (порядковый номер не помню), при нём Сенат, Тайная канцелярия нынче зовётся ФСБ, а врагов что внешних, что внутренних, меньше не стало. Похвалил правление императора Иосифа, при котором держава многого добилась и разгромила доселе невиданного супостата.

Предок тоже рассказал о проблемах и заботах, не преминув остановиться на том, что его будущее зависит от результатов расследования по делу о похищенных драгоценностях князя Трубецкого.

— Скажи, может тебе ведомо что по пропаже сией? — с надеждой обратился Иван.

Я задумчиво почесал голову. Перед каждой «командировкой» в прошлое профессор Орлов требовал от хрононаблюдателей штудировать выдержки из исторических трудов, чтобы у нас создавалось хотя бы маломальское представление об эпохе. Но пока на ум ничего не шло, о чём я не преминул признаться.

— Жаль, — вздохнул предок.

Вряд ли он сильно надеялся, но всё же… Я решил его поддержать.

— В прежней жизни я много книжек читал детективных… про сыщиков, про полицейских… У нас, кстати, полицейских «ментами» называют. Они не в обиде. Говорят, что им даже нравится.

Елисеев хмыкнул.

— Так вот, сыщики в книжках часто говорят: «шерше ля фам» — это на французском «ищите женщину». Тем более, пропали украшения, алмазы. Ну а женщины и цацки всегда связаны. Сечёшь?

— Цацки — это драгоценности?

— Верно.

— Ищите женщину, — задумчиво повторил Иван.

Перед его глазами предстала обширная галерея женской прислуги, начиная от малолетних девчонок-приживальщиц на кухне и заканчивая костлявой гувернанткой, выписанной откуда-то из Германии. По-русски она ни бельмеса не знала, общалась с остальными языком жестов, будто глухонемая.

«Надо же, — решил про себя Иван, когда впервые увидел этот мешок костей, по недоразумению облачённый в женское платье, — в России уже больше года, а язык изучить так и не сподобилась. Чему она княжичей малолетних выучит? Видел бы её мой потомок…»

Я вздрогнул.

— Что ты сказал?

— Ничего.

— А думал о чём?

— Да так…

— Ты о гувернантке думал. О сушёной вобле, которая не соизволила выучить русский язык.

Иван ошалело уставился на меня.

— Откуда знаешь?

— Слушай, ты не обижайся, но, похоже, мои прошлые сеансы наблюдения за твоей жизнью даром не прошли. Кажется, я могу читать твои мысли. Иногда…

Канцелярист покраснел.

— Что, все?

— Нет. Я понятия не имею, в какие моменты между нами устанавливается связь. Но она возникает.

— Сдаётся, я догадываюсь в каких случаях, — медленно произнёс Елисеев. — Думая о гувернантке, я вдруг вспомнил о тебе.