Мы вдвоем

Йонатан встал, поспешил к шкафчику в кухне и нашел там шардоне «Гамла», которое Алисины родители привезли из поездки на винодельню в Кацрине. Вместо того чтобы, как обычно, сохранить вино до визита к собственным родителям и подарить им, он несколько драматично вытащил пробку из бутылки, Алиса подняла бокал и произнесла «лехаим», Йонатан расслабленно ответил «лехаим», чокнулся с ней и предложил:

— Давай теперь каждый скажет тост.

Алиса сделала несколько маленьких глотков и сказала:

— За наше «вместе», чтобы оно и дальше было только нашим.

Йонатан улыбнулся и ответил: амен.

— Теперь твоя очередь, — засмеялась она.

— За наше новое начало и за здоровье нашего малыша, — произнес он, и уже было поднес бокал ко рту, но добавил: — И за то, чтобы эта беременность была простой и легкой.

И она ответила:

— Ой, амен.

3

В тот день отец вернулся домой и объявил полным боли голосом: все, мечта разрушена, им придется оставить Беэрот и переехать в Иерусалим. Мать постаралась спрятать свою едва заметную победную улыбку — было видно, что она не знает, как поступить: притвориться огорченной, словно она очень хочет остаться в Беэроте, или же позволить себе открыто радоваться внезапному воплощению своей мечты, пусть и в результате такой трагической причины.

Ведь она ждала этого момента с тех пор, как скончался Идо, ждала как гостя, который сообщил о скором приезде, но запаздывал, и ничего не остается делать, кроме как ожидать и молиться, чтобы рассосалась пробка, в которой, по его словам, он застрял. Но для отца эта новость была как разверзнувшаяся под его ногами бездна, и не только из-за предательства рава Гохлера (после нанесенной обиды Эммануэль намеренно отказался от титула раввина, оставив его Гохлеру как ветхий поношенный сюртук), а в основном из-за своей великой мечты, которая вот так внезапно улетучилась. Йонатану тогда чудилось, что огромная яма вот-вот поглотит их всех — маму, Ноа, Йонатана и Мику — и все они провалятся заживо в эту чертову немую землю.

Йонатан представлял, как он и Мика найдут себе отдельную норку на двоих в этой чертовой яме, зароются в нее, и Мика сразу начнет подражать всем уважаемым людям Беэрота, изображать их сердитые лица на бесконечных собраниях. И даже в пучине Мика не даст Йонатану погрузиться в одиночество, ведь он и Мика всегда были связаны негласной и крепкой обоюдной ответственностью. Они были как Яаков и Эсав, ангел и узкий брод через реку Ябок в одном лице, вот только заря, когда можно сказать «отпусти меня», не наступала[31]. Ведь семья негласно разделилась таким образом: Ноа принадлежала Эммануэлю, Идо принадлежал Анат (точнее, Анат принадлежала Идо), а Йонатан и Мика были сами по себе, годами напрасно тянули молящую руку за скудной милостыней сердца Анат, отданного одному лишь Идо и только ему. Живому Идо — она звала его «мой рабби Акива Эйгер», — а затем покойному. И даже безумие Мики, усугублявшееся с годами, не могло ее убедить, что существует еще кто-то кроме Идо. Никто открыто не обсуждал такое разделение (хотя Мика несколько раз пытался, чем смущал Йонатана, боявшегося говорить об этом вслух даже с Микой), но оно было очевидным и угнетающим.

Всякий раз, когда Эммануэль находился дома, его молчание было глубоким и тягостным. К вечеру, словно желая скрыться от семейного гомона, он все больше уходил в себя, читал толстые журналы об открытиях в области оптики или сухо беседовал по телефону с учениками ешив в Бней-Браке или Ашдоде, что прослышали о разработанном им методе улучшения зрения и назойливо интересовались стоимостью и требованиями. Он не ленился вновь и вновь объяснять им все тем же заученным текстом, что здесь необходим кропотливый труд: утомительный, требующий серьезного подхода и постоянства, так как нужно упражняться дважды в день и не пропускать, а это не так просто, как кажется, это задача не для ленивых. Эммануэль пытался их подколоть, что вместо того, чтобы учить Тору, они проводят время в попытках улучшить зрение. Это для серьезных людей, а не для бездельников, пробасил он как-то студенту ешивы «Слободка», который без конца ему названивал. Потом он непременно звонил своей Ноа и в нескольких предложениях, всегда одних и тех же, справлялся, где сейчас Амнон, чему дети научились в садике, что у них нового — будто сопротивляясь каждой попытке отклониться от неизменного, привычного хода разговора. Затем отправлялся в душ, наполнял ванну, всегда именно ванну — никогда, даже перед шабатом или в моменты большой спешки, как перед бар мицвами[32] троих своих сыновей, он не был готов отказаться от священного ритуала приема ванны.