Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

— Сейчас, Елкин, я тебе подорожник к потертому месту приложу, — захлопотала Даша.

Но пришлось прикладывать широкий лист подорожника к плечу Лося, у Елкина даже и красноты не было.

— Вот это тебе, Титов. От Ани! — Даша вытащила из кармана записку.

Бывают в жизни такие минуты, когда не знаешь, что сказать от нахлынувшей на тебя радости, и неловко обнаруживать ее перед окружающими.

Я отхожу в сторону и осторожно разворачиваю записку. Карандашные неровные строки, невыработанный, почти детский почерк.

Я стою под сосной, опершись на шелушащийся тоненький смолистый ствол, и читаю:

«Дорогой Коля! Может быть, мы никогда не встретимся. Вот почему я и пишу. Я тебя очень, очень люблю — и любила тебя всю жизнь. Еще в шестом классе, в школе, меня девочки дразнили тобою. Ты ко мне раньше хорошо относился, Коля. Я не понимаю, почему ты так резок со мной сейчас, почему всегда придираешься, не улыбнешься мне и не разговариваешь так просто, как раньше? Если я чем-нибудь виновата перед тобою — скажи. Я никогда не написала бы тебе этого письма, если бы не уходила на задание. Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думал. Если мы с Катей не вернемся, даже если вы ничего про нас не услышите, — все равно знайте, что мы вели себя как надо. Так вот и скажи моей маме, передай ей мой последний привет. Что еще сказать? Очень прошу тебя, не сердись на меня за это письмо и, если оно тебе не по душе, сразу же разорви его. Да и в самом деле, разве можно любить таких девушек? Мы ходим в штанах, в сапогах, ругаемся. И шаги, говорят, у нас теперь не женские, а размашистые, широкие, — ведь все время надо перемахивать через кочки и через кусты перешагивать. Так что, если мы встретимся, считай, что этого письма я вовсе не писала. Его нет, ладно? Прощай, дорогой мой. Анна».

Как я был счастлив в тот час! Проделав с тяжелым грузом за плечами ночной переход по лесу, после боя, после всего, что нам довелось пережить, с мокрыми, зудящими от усталости ногами, с лицом, распухшим от комариных укусов, с глазами, слипающимися от бессонницы, зная, что впереди еще сотни и сотни километров, что Анна и Катя бредут по лесу и каждый час им угрожает гибель, — я все же был счастлив.

…Я заснул под кустами и, засыпая, не в силах был смахнуть со щеки комара. Но тут я почувствовал, как чья-то осторожная рука сняла комара и привычный, родной, слегка хрипловатый голос произнес:

— Спи, спи, сынок.

Это был отец. И, засыпая, я чувствовал, что улыбаюсь, как улыбался в раннем детстве, когда он приходил с работы и останавливался перед лежанкой, на которой спали дети.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мы шли еще трое суток по лесу, и снова у нас кончилась еда. Немного пришлось на каждого после того, как комиссар с математической точностью распределил поровну продукты между бойцами — сухарей по пять штук на человека.

На дне моего мешка осталась одна только книжка — «Севастопольские рассказы». У Даши — «Тарас Бульба». Каждый из нас в поход брал по одной книжке, и в спокойной обстановке, на привалах, мы обменивались ими. Партизанская библиотека.

Одно время казалось, что мы наконец оторвались от преследующих нас карателей. Но ночью опять раздалось гуденье моторов тяжелых самолетов. Они садились где-то неподалеку справа, на озере… Потом снова гудели моторы, и самолеты приземлялись где-то слева. Я за ночь насчитал девять посадок.

Шокшин говорит: одиннадцать.

Враги высаживали десанты, стремясь окружить нас.

Мы им стали поперек горла. И хотя отвлечь от фронта возможно больше вражеских сил и входило в нашу задачу, все же неприятно было слышать этот мрачный гул, этот хищный клекот железных птиц… А к вечеру, перед началом марша (шли ведь мы ночами, отдыхая днем), произошел тот случай, о котором не хочется писать.

Но так как я собирался писать только правду, то скрепя сердце напишу и об этом.