Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Во всяком случае, они были убеждены, что мы стремимся уйти от погони. У них и мысли не было, что мы можем напасть.

Я отлично видел, как солдаты спали вповалку около костров. Они были разуты, сапоги стояли рядом.

Около костров на воткнутых в землю ветках болтались портянки.

Часовой сидел к нам спиной.

Последний Час подполз ко мне и, толкнув в плечо, показал глазами влево. Я увидел, как в глубине рощицы, на широком валуне финский радист раскладывал походную рацию.

Никогда мне не забыть, какой жадностью светились в эту минуту глаза Последнего Часа.

Мы подползли еще ближе.

В котелке, висевшем над одним из костров, варилась какая-то снедь. Я чувствовал, как аппетитный запах щекочет мне ноздри. И вдруг собака забеспокоилась. Она вскочила на ноги, положила передние лапы на камень и стала перебирать ими.

Это была породистая тренированная ищейка, приученная к скрытому преследованию, приученная молча идти по следу. Вот эта-то выучка ее и спасла нас.

Собака волновалась, но некому было, кроме нас, обратить внимание на ее поведение.

Вдруг у самого близкого к нам костра, метрах в пятидесяти от нас, какой-то человек вскочил на ноги и быстрыми шагами направился в нашу сторону. У меня даже сердце екнуло.

Это был офицер.

Впереди полз Лось. Он сразу же замер на месте, как, впрочем, и все мы.

Офицер остановился метрах в восьми от Лося, поеживаясь от сырости. И вдруг под локтем Лося громко хрустнул сухой сучок. Офицер выпрямился, быстро огляделся, заметил беспокойство собаки, поводившей острыми обрезанными ушами, повернулся и быстро побежал к костру. Еще одна секунда — и все пропало. Нет, не будет этого!

Я прицеливаюсь, но в этот момент раздается выстрел справа от меня. Я вижу, как Иван Иванович вскакивает с земли и, размахивая зажатой в руке гранатой, бежит к рухнувшему офицеру. Последний Час стреляет в радиста — я это успеваю увидеть краем глаза в то мгновение, когда поднимаюсь, и, тоже размахивая гранатой, бегу к костру. Кто-то застрелил собаку.

Я швыряю гранату в группу солдат у ближайшего костра.

У других костров вскакивают полуодетые солдаты. Они хватаются за автоматы, винтовки и начинают ответную стрельбу.

— Ложись! — командует Иван Иванович.

Но и без его команды все наши уже лежат на земле.

Заработал пулемет Жихарева. Он бьет по кострам. Там приподнимаются и снова валятся солдаты.

— Ребята, ради бога, прошу, — вопит во весь голос Последний Час, — не дырявьте рации, не дырявьте рации!

В нашу сторону летят и, не долетая, рвутся немецкие ручные гранаты. «Психические», — называют их партизаны. Треску много, а толку мало.

Враги начинают отползать, они думают уйти от удара, но с флангов их встречает ожесточенная стрельба.

Это работают успевшие подойти наши обходные группы.

— Надо кончать, — говорит очутившийся рядом со мной Иван Иванович, — надо кончать, прежде чем им подмога будет. Кайки!

И он командует:

— Ура, вперед! В атаку! Бей фашистов!

Я слышу, как навстречу нам, с другой стороны несется «ура». Среди голосов узнаю голос отца и Души.

Мы поднимаемся и, перескакивая через кочки, напрямик бежим к последним кострам. Впрочем, сопротивления нам не оказывают.

С другой стороны лощины появляются партизаны.

Ниеми делает три насечки на ложе своей винтовки и торжествующе смотрит на меня. Понимаю. Счет открыт!

У камня, на котором стоит рация, уже возится Последний Час. Рядом сидит Кархунен. Поодаль Даша перевязывает раненых.

Душа склонился над плащ-палаткой Ивана Фаддеевича.

Ниеми подходит ко мне и с укоризной говорит:

— А сколько карателей все-таки скрылись, проскочили. Рано вы начали.

— Еще секунда, и было бы совсем поздно, — отвечаю я и подхожу к Ивану Ивановичу.

Он наклонился над убитым офицером и вытащил из кармана френча пачку документов. Но едва только прочитал первые строки, как выпрямился, вскочил на ноги и, торжествуя, закричал:

— Он! Я сразу узнал! Только боялся обознаться, а теперь ясно — он.

— Кто он?

— Арви! Жаль только, что убит. Не удалось мне поговорить с ним по душам. Он у меня в двадцать втором году сапоги снял. Я поклялся, что найду его хоть на краю земли и сниму с него сапоги. Вот он лежит — и кайки. Раньше у нас была одинаковая нога. Посмотрим. — И Иван Иванович стаскивает с ноги офицера сапог — рыжий, на толстой подошве, с загнутым носком, — затем снимает второй и, скинув свои истрепанные сапоги, надевает офицерские. По улыбке, осеняющей его лицо, я понимаю, что сапоги пришлись впору.

— С Арви покончено. Теперь очередь за Эйно, — говорит он торжествующе.

Партизаны, окружившие Ивана Ивановича, смеются, щупают новые сапоги.

Каратели вынуждены были принять бой, не успев обуться. Сапоги их стоят около разметанных костров, некоторые съежились от огня и обгорели, другие продырявлены пулями, искорежены разрывами гранат. Мы ищем сапоги получше, чтобы сменить свою истершуюся обувь, но не так-то легко подобрать подходящую пару.

Мне этого так и не удалось сделать. Впрочем, и времени для этого не было. Меня позвал комиссар.

Шокшин докладывал ему:

— У нас убито два и легко ранено три человека. Шестьдесят семь неприятельских трупов.