Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Он взобрался на гребень большой волны, и тяжесть груза погнала его быстро вниз. Вот он уже прошел груду транспорта, оставленную на первом километре. Он во что бы то ни стало должен дотащить последнюю связку до второго километра. Если он остановится на первом сейчас, он не сумеет за ночь отдохнуть и все время будет просыпаться, слушать, не кричат ли ему с озера, а то еще, чего доброго, побежит сам случайному эху навстречу, к берегу, и там на берегу его встретят пустота и отчаяние. Нет, Олави и Инари сами найдут к нему дорогу.

Вот почему Лундстрем, собирая остатки сил, добирается, наконец, до второго километра и, не успев разложить костер и закусить, ложится на разостланное одеяло и засыпает.

Он спит и не слышит громкого полета и страшного гуканья белого филина. Он спит и не слышит, как быстроногий, похожий на собаку песец ходит около оружия и с вожделением глядит на блестящий в лунном луче оцинкованный ящик. Песцы очень любят все, что блестит.

К утру пошел дождь, мелкий и частый; невидимый вблизи, он паутинной сеткой застилал дали. И разорванные тучи шли бесконечною серою чередою.

Лундстрем вскочил, умылся холодной водой из ключа и прополоскал рот. У него болела поясница.

Как было бы хорошо, если бы сейчас он увидел идущего от берега Инари или Олави.

И снова он взваливает на себя поклажу и идет через гребни и ложбины, и груз колотит его по груди и спине и натирает еще не отдохнувшие от вчерашней работы плечи.

Он перетаскивает сегодня тяжесть, выполняя заданный самому себе урок так же настойчиво и неутомимо.

Незаметные бисеринки, оседая на ветвях, нижутся в тяжелые ожерелья и при неловком движении градом сыплются на Лундстрема. И одежда его уже промокла до ниточки, но он с мыслью о том, что товарищи будут довольны и забудут его ошибку, волочит очередную ношу и порожняком возвращается за новой.

И опять ему кажется, что кто-то его позвал. Он бросается вперед, ожидая, что вот-вот навстречу выйдет Инари.

Но никто не выходит.

Тогда его захлестывает порыв отчаянья. Он останавливается, со злобой ударяет дерево и успокаивается при воспоминании о том, что Инари нырять на озере было не легче, чем ему волочить это оружие.

Он должен меньше есть — остаются еще две лепешки и пять вяленых рыбешек. Но ведь есть же морошка, брусника, гоноболь, потом сахару по три куска на день хватит, и, произведя эти вычисления, он перекладывает неудобную связку на другое плечо.

От дождя низины делаются еще коварнее, еще более увязчиво цепляются за кеньги, и подъем становится скользким. Но ведь и по настилу сухой хвои скользит подошва.

Под вечер дождь перестал идти. Одежда липла к телу и холодила его. Трудно было разжечь костер из отсыревших сучьев. На это у него ушло не меньше получаса, и он дважды занозил руку.

Но вот затрещал легкий огонек и заструился вверх синеватый горький дымок. Продрогший Лундстрем разделся догола и, предоставив костру обсушивать одежду и одеяло, принялся кипятить воду. В горячей воде он растворил два куска сахару и выпил воду с огромным удовольствием.

Ему надо скорее засыпать, чтобы завтра снова начать работу.

«Какое, однако, было бы счастье, если бы этой ночью догнали меня ребята!» — думал он, засыпая.

Быстрое пламя костра, расплескавшее свои языки над грудой сучьев, и блеск далеких озер, которые он увидел через несколько дней с голой вершины, тоска, и отчаяние, и восторженное удовлетворение сделанным запомнились ему, как первые впечатления детства, на всю жизнь.

Одеяло и одежда, высушенные, коробились от неравномерного нагрева, и он засыпал, сетуя на то, что за два дня он перебросил груз только на три километра.

Снилось ему, что он лежит на мостовой Эспланады и через его поясницу прокатываются колеса тяжелых груженых телег. «Не надо!» — просит он неумолимых возчиков. Но те катят по брусчатке мостовой, норовя проехать прямо по пояснице, и лишь мельком, случайно огреют кнутом по плечам.

Такие сны приносят мало облегчения, поэтому Лундстрем был очень доволен, когда проснулся. И еще доволен он был пустым безоблачным холодным небом. Сегодня он не умывался, хотя за водой было недалеко идти. Немного размявшись, он сам прикрикнул на себя:

— Ну, ну, марш на службу!

И когда он думал о Коскинене, об Инари, о товарищах, бежавших в Россию, о брошенных в сырые тюрьмы, о тех, для освобождения которых он тащит этот груз, к нему постепенно приходило вселявшее новую силу ощущение своей общности со всем, что делается для революции, со всем, что делается в самых шумных и самых глухих местах прекрасной Суоми, в сердцах батраков, торпарей, лесорубов, рабочих.

И так он, перескакивая с кочки на кочку, перетаскивал все ближе к северу свой груз, прятал его в стороне от тропы и по тропе, знакомой к вечеру уже до одурения, возвращался за новой поклажей.

В этот день он перестал верить в возвращение товарищей.

В этот же день его одолевал кашель.

Слава богу, пройден еще километр. Сколько же их еще осталось!

Вот подымается какая-то тяжелая незнакомая птица. Он бросает наземь свою поклажу, вытаскивает маузер и стреляет, но рука дрожит, три патрона пропадают напрасно.